Хмель свободы
Шрифт:
Он заставил себя бежать. В сторону от реки, в сгущающуюся темноту. Голые ступни упрямо топтали снег. Капитан хотел жить и знал, что ему нельзя останавливаться.
Вдали светились огоньки большого села, доносились песни, музыка, огненные пороховые шутихи время от времени взлетали над хатами, на миг освещая соломенные крыши, тополя, далекие фигурки людей. Кто-то палил в небо из винтовки. Рождество!
Данилевский бежал к хате, стоявшей на отшибе, в стороне от села. Хата была неказистая, но в окошке теплился огонек.
Капитан упал на пороге,
И все-таки его услышали. Дверь открылась, и в щель осторожно выглянула баба в толстом платке, накинутом на голову и плечи…
Свет от сальной плошки в хате был слабый. Затащив капитана в дом, хозяйка скинула платок и оказалась совсем молодой еще женщиной: черноволосой, пышногрудой, в одной рубахе, охваченной пониже шеи тесемкой со сборками.
Нимало не стесняясь, она втащила капитана на полати, раздела догола и принялась, поливая себе из пузырьков на ладони темную жидкость, растирать крепкое, но обмякшее тело офицера. Поворачивала его из стороны в сторону. Руки Данилевского безвольно, со стуком падали на застланные рядном доски. Перекатывался на шее крестик на дорогой цепочке.
При этом хозяйка странной хаты без конца нашептывала что-то, из чего можно было разобрать лишь отдельные слова:
– …ты пройди, огонь, по билу тилу, по темным жылам, не будь огонь пожаром, а будь жаром… Спаси, Христос, помылуй, Мыкола-угоднык. Розгоны кровь, не дай застыть… Божья Маты-печальныця, як твий сын не замерз у овечих яслях, так и ты не дай душу на замерзання…
Сильная и крепкая, она втащила капитана на печь, накрыла старым кожухом. Влила в горло жидкость из другого пузырька. Сама стала на колени перед красным кутом, где горела лампадка. Зашептала, запела слова, не похожие на обычный рождественский тропарь. Здесь было много слов и фраз, принадлежащих только ей:
– …Христе Боже наш, возсияя мирови свет разума, в нем бо звездам… учахуся Тебе кланятися солнце правды… и народився Ты нагий и слабый, як дитя, але силой духа Своей сильней царей и владык… от же дай сьому человеку, нагому и слабому, як и Ты был, трошкы силы… бо й його матир родила, и його хтось любыть та й жде…
Темны и загадочны были лики на старых иконах, едва тлел огонек в лампадке…
…Утром Владислав увидел хозяйку убогой хаты все там же, в красном куту, коленопреклоненной перед иконами. То ли молилась всю ночь, то ли встала спозаранку. Красивая была, молодая.
– …Спасыби тоби, Владыко человеколюбче и Матери Твоий беспорочний, учуялы вы мий слабый голос…
Данилевский смотрел на женщину. Перекрестился при ее словах.
А она, встав с колен, бросила ему нехитрую крестьянскую одежку:
– Слазьте з печи, пан офицер. Будем снидать. Самовар готовый.
– А почему ты решила, что я офицер? – хрипло спросил Данилевский.
Хозяйка усмехнулась:
– Так у вас же хресты и всяке таке на рубахе.
– Углядела, – хмыкнул Владислав.
– Та й тело не селянське, панське тело! И исподне офицерське… Подсохне – одинете.
Только теперь Данилевский сообразил, что лежит под полушубком голый. Он всматривался в свою спасительницу.
– Кто ты? Как тебя зовут? – спросил он. – За кого молиться?
– Марией зовут. Обыкновенне имя.
– Имя-то, может… Сама ты необыкновенная… А почему на отшибе живешь? Все Рождество празднуют, а ты одна?
– А хто ж мене пустыть праздновать? Я – ведьма. Побьють мене.
– Ведьма?
– Обыкновенна ведьма. – Она заливисто расхохоталась. – У коров молоко сдаиваю, у чоловикив мужску сылу отбыраю, урожай порчу, на метле на Лысу гору летаю… з чортамы знаюсь… Не боишься? – Она вдруг перешла на «ты».
– Я? – спросил Данилевский. – Подойди сюда.
Она подошла. Он притянул ее и крепко поцеловал в губы.
Отстранившись, она перевела дыхание. Посмотрела пристально.
– Ой, пан… на свою биду я двери тебе открыла. Багато будешь по белу свету ездить, море крови людской прольеш, и твоей прольють вдосталь… А все ж я тебе присушу! И будет наша любовь несчастна. И для мене тоже… – И, помолчав, с сомнением добавила: – А может, не така й несчастна…
– Ну, подойди еще раз! – попросил Данилевский.
Она колебалась. Бормотала что-то, полуприкрыв глаза.
– А-а, все равно! Не буде никому счастья! – решительно сказала она. – Йде на людей лють велыка, самосничтожение. Довгии годы будут люди враждовать!..
Он, свесившись с печи, привлек ее к себе. И она обхватила его…
– Ой, видно, я сильно багато тебе свого отвару дала, – прошептала она, заползая под кожушок. – А може, меня хто саму обпоив!.. Чи це судьба?
Глава третья
Придерживая длинную, не по росту, шашку, Нестор взбежал на второй этаж бывшего имения Данилевских, ныне коммуны. Ворвался в комнату. Настя полудремала на постели, книжка, которую она пыталась читать («Вадим» Лермонтова), лежала рядом.
– Ну як? – спросил Махно.
– Скоро… – мгновенно проснувшись, с улыбкой ответила Настя. – То заболыть, а то отпусте.
– Бабка вже тут, – доложил вошедший вслед за Нестором Степан. – Внызу, в коморци отдыхае…
– Яка бабка? – обозлился Махно. – Давай сюда лекаря с Александровска. И мигом!
– Кони втомлени…
– Бери любых!..
– А в случае, ликарь не схоче?
– Шо значить «не схоче»?
Каретников, который стоял под дверью, всунул в комнату голову, внушительно посоветовал:
– Скажеш лекарю, шо Нестор Ивановыч дуже ласково просыть.
– Добре, – усмехнулся Степан и опрометью кинулся в конюшню запрягать лошадей.
В зале заседали черногвардейцы. Перед Нестором, Лашкевичем, Григорием Махно высилась куча бумаг. Время от времени в зал доносился Настин крик. Нестор вскакивал, начинал расхаживать по паркету под строгими взглядами отцов анархии из золоченых рам.