Хмельницкий.
Шрифт:
После холодного приема королем казацкие полковники какое-то время бесцельно бродили среди приехавших на сейм шляхтичей. Польный гетман Николай Потоцкий многих из них поставил во главе сотен и полков карательных войск, отправлявшихся на Украину.
Богдан разузнал и об этом. Ему стало известно, что некоторые части реестровых казаков сами избирают себе полковников, что на Украине до сих пор еще бурлит, как уха в котле, ненависть, постепенно нарастает гнев народа!
— Надо бы убедить казаков… — тоном приказа говорил он чигиринцам. — И так слишком много голов безрассудно потерял наш народ из-за недальновидности своих вожаков.
— Реестровцам тоже передать? — осмелился спросить подхорунжий сотни.
— А почему бы и нет? Передайте и реестровцам. Я имею в виду украинский народ, живущий как в селах, так и… в городах! Не все же и реестровые казаки перестали быть детьми своего края.
Подхорунжий пугливо озирался, боясь, как бы не услышал кто-нибудь этих загадочных слов войскового писаря. Они звучали как притча, произнесенная с амвона священником чигиринской церкви!..
В день отъезда, уже будучи в полном снаряжении, Богдан встретился с донскими казаками, тоже приглашенными на всепольский сейм. И они прослышали о том, что, по совету коронного гетмана, на сейме будет решаться вопрос о войне с Турцией. Донские казаки собирались поддержать предложение гетмана.
— Назрулла, друзья мои, — завел Хмельницкий с донцами разговор о своем побратиме, — дороже мне родного брата! Такой пригодился бы и на Дону, да и в Московии… Душа болит за него, моего побратима. Каким прекрасным казацким сотником был. И море знает, и оружием хорошо владеет. Он жизнь свою готов отдать за правду, мстя кровожадным султанским янычарам, которые замучили его жену и умертвили детей. Все это учел посол султана.
Донские казаки дружески улыбались Богдану, пожимая ему руку. По привычке степняков оглядывались по сторонам, по-казацки же ничего не ответили полковнику-писарю.
— А сам-то турок… как бишь его… Назрулла, что ль?.. мог ведь и заартачиться.
— Не заартачился же, потому что крепко закован в цепи! Назрулла наш человек, казак. Из турецкой неволи меня освободил, рискуя жизнью. А теперь его самого… Вон Скидана уже и отпустил пан староста. То ли счастье казака, то ли тут какая-нибудь ловушка…
После этой, казалось бы, случайной встречи с донскими казаками Хмельницкий с Карпом Полторалиха снаряжали лошадей, готовясь к отъезду из Варшавы. Карпо недовольно что-то ворчал, подтягивая подпруги и привязывая сумки. Богдан иногда подсматривал на троих чигиринцев, которые уже готовы были к отъезду и ждали его с Карпом. Вдруг Карпо Полторалиха в присутствии их довольно резко заявил:
— Не годится мне, мурлу нереестровому, пан полковник, быть джурой войскового писаря!.. Хватит, побаклушничал на Днепре! Вон донские казаки приглашают. Подамся еще на Дон!
А сам с тревогой думал, что скажет Богдан. Карпо всего ждал от него, но только не такого искреннего удивления.
— На Дон? Да ты что, белены объелся?. Днепра тебе мало?.. Побратимы же мы с тобой! А в реестр… Да пропади он пропадом, так уж трудно, что ли, вписать мне тебя в реестр? Как причаститься в великий пост!.. Своя рука — владыка. Сразу же и запишемся,
Карпо резко повернулся, но задержался на мгновение, выслушивая эти упреки. И пошел к своему коню, не сказав больше ни слова. Даже подоспевшие в это время гусары коронного гетмана и немецкие рейтары, которые должны были сопровождать казацкого писаря за пределы Варшавы, осудили поведение неблагодарного джуры.
Хмельницкий спокойно отнесся к этой неожиданной и странной выходке своего побратима джуры. В обеденную пору, в сопровождении трех чигиринских казаков, подобранных самим же Карпом из всей сотни, выехал на Белую Русь.
3
Солнце ранней осени своим скупым теплом согревало утомленных путников. С живописного пригорка междуречья Кривонос увидел остроконечные купола амстердамской «Новой кирхи».
Она возвышалась над другими многочисленными готическими строениями, над подвижными стайками голубей, которые, расставив крылья, казалось, нежились в лучах солнца. Он, усталый, стоял, словно зачарованный тишиной, любуясь мирным, чарующим пейзажем. Казалось, на глади морского залива играли отблески от большого креста кирхи, освещенного лучами заходящего солнца. А Кривонос на изнуренном коне, в поношенной рыцарской одежде, с саблей на боку и с новейшим мушкетом за плечами, был только воином! Воином, который не бросал оружия, не снимал с плеч лука и сагайдака со стрелами. Даже приехав в эту далекую приморскую столицу с мирными намерениями, он не бросал оружия.
И когда Кривонос обернулся, чтобы поделиться чувствами со своими спутниками, он невольно замер. Кружившиеся над храмом голуби — вестники радости!..
Из-за дубового перелеска в междуречье показалась когорта всадников. Не узнать их казаку нельзя, как близких его сердцу людей. Да и ошибиться Кривонос не имел права! Вот уже в течение двух недель он бежит от войны, беспрерывно оглядываясь, ища глазами своих друзей, с которыми скитался на чужбине.
Только теперь его догоняют друзья партизаны! Более трех десятков воинов насчитывалось в этом отряде — казаков, поляков, чехов, отважных итальянцев, испанцев и немцев. Окинув взглядом стоявших рядом своих друзей, Максим сказал совсем не то, чем хотел порадовать их, когда впервые заметил солнечные отблески на крестах амстердамских храмов.
— Друзья, братья! — воскликнул Максим.
И он, словно библейский старец, гнал своего коня навстречу заблудшим, как и сам, братьям, сыновьям. Друзья не изменили ему!
Соскочив с коня, бросился обнимать каждого из них, громко выражая свои чувства. Радость переполняла сердце Кривоноса, истосковавшегося в далекой северной стране…
Вдруг он умолк, в груди похолодело, руки опустились. Его друзей окружили около десятка карабинеров, голландских воинов!
— Что это? Плен без войны? Ведь мы…
— Всякое бывало, брат Максим…
— А теперь вот они говорят, что мы интернированы… — сказал один из итальянцев.
— Хорошее словечко придумали. Но ведь вы вооружены… — сказал Кривонос, которому не хотелось верить этому сообщению.
— Только сабли оставили, брат Максим! А самопалы наши себе забрали. Даже пистоли отобрали, проклятые.
— Вот вам, казаки, и свобода… — тяжело вздохнул атаман Максим Кривонос, посмотрев на шпили соборов и на кружащих в небе голубей. — Интернированные!