Хмельницкий.
Шрифт:
— Воины польского короля, иезуиты?
— Да нет! Мы…
— Обезоружить и… в карцер! Как военнопленных, — вспылил герцог, чем-то неожиданно возмущенный. Неужели только потому, что он принял их за бесстрашных гусар, воинов злого иезуита польского короля!..
Резко повернулся и скрылся за дверью, на ходу подхватывая очки, висевшие на шнурке.
Бдительные карабинеры, доставившие лисовчиков, словно только и ждали этой команды. Сам офицер, точно изголодавшийся пес, тут же набросился на Кривоноса. Вмиг сорвал с него ремень с саблей и в спешке
— В чем дело? — в недоумении воскликнул Стенпчанский, пятясь назад.
В следующее мгновение, когда карабинеры бросились к Стенпчанскому, он молниеносно выхватил из ножен палаш и грозно взмахнул им. Тяжелый, как у крестоносцев, и острый, как сабля. Карабинеры отскочили в сторону. А в это время крикнул связанный Кривонос:
— Что ты делаешь, безумец?! Беги скорее к хлопцам, покуда голова цела!
Когда Стенпчанский стремительно выбежал из последних дверей во двор, то прежде всего увидел Вовгура с оголенной саблей в руке и художника Рембрандта с листами бумаги и толстыми угольными карандашами. Рембрандт, опершись спиной на коновязь, торопливо рисовал Вовгура. Он спешил воспользоваться светом заходящего солнца. Отдохнувший конь Вовгура, почувствовав отпущенные поводья, вставал на дыбы и бил ногами землю.
— Измена, пан Вовгур! Пана Максима опозорили, связали!.. — крикнул Стенпчанский.
Миг — и он был уже на своем ретивом коне. Словно плененный этой картиной, оживился и Рембрандт. Он быстро водил карандашом по бумаге, делая набросок. И только выстрел, раздавшийся на крыльце герцогского дворца, словно разбудил очарованного художника. Оторвавшись от мольберта, он увидел только хвосты коней с двумя всадниками. Минуя охрану у ворот, казаки, подстегивая отдохнувших жеребцов, изо всех сил понеслись прямо на забор!
Захватывающее зрелище этой бешеной скачки будто парализовало не только художника, но и карабинеров. С какой стремительностью кони перескочили через забор, какие бесстрашные всадники управляли ими! Только тогда, когда беглецы скрылись за углом улицы, карабинеры бросились к своим лошадям.
— Сможет ли пан Вовгур один поднять наших, покуда я буду задерживать карабинеров? — переводя дух, спросил Стенпчанский.
— Смогу! И вместе с ними скакать прямо во дворец или как? — торопливо уточнял Вовгур, не останавливаясь.
— Зачем это нужно, проше! Вон солнце на закате! Поднять наших и… в теплые края, на волю!..
И придержал своего коня, поджидая преследовавших их карабинеров. Успеет ли Вовгур поднять наших воинов? — вдруг мелькнула у него мысль. И бросился навстречу карабинерам, вспомнив о связанном Максиме.
Карабинеры остановились, готовые вступить в бой с одним, очевидно, обезумевшим пленником. А он летел им навстречу, прижавшись к шее своего разгоряченного коня, с грозно поднятым мечом для смертельного удара. Кто отважится первым подставить себя под удар польского гусара!
Но он скачет ко дворцу! Карабинеры молниеносно отскочили в стороны, испугавшись отчаянного воина. И в тот же миг бросились следом за ним. Такого трудно будет остановить и дворцовой охране герцога!
Во дворе до сих пор еще стоял художник, потрясенный происшедшим. Увидев казака, который бешено скакал ко дворцу герцога, он снова взялся за карандаш, чтобы запечатлеть храброго гусара.
А крайне возбужденный Стенпчанский забыл об осторожности. В тот момент, когда он осадил коня возле коновязи, один из карабинеров нанес ему удар сзади.
И рука с мечом опустилась, упала на грудь рассеченная голова. А в это время на крыльцо герцогского дворца вывели связанного волосяными веревками Максима Кривоноса. Он отчаянно сопротивлялся. Из его груди вырвался вопль бессилия израненной души. Одинокий теперь, Кривонос посылал убитому другу свое последнее прости. В Голландии, на глазах у восторженного Рембрандта, в неравном бою погиб последний из бесстрашных рокошан Жебжидовского, поручик Себастьян Стенпчанский.
6
Богдан с трудом узнал усадьбу своей матери. Разрослись без присмотра вербы, вплетенные в изъеденный короедом старый тын. На вербе уже набухли и стали светлыми почки, которые вот-вот распустятся.
«Как и в прошлый раз», — подумал Богдан, вспомнив свой первый приезд к матери. Снял запор, раскрыл скрипучие ворота, пропуская казаков во двор. Последним завел своего изнуренного коня. С волнением окинул взглядом двор. Как и предполагал — запустение. Хотя солнце стояло уже высоко, матери во дворе не было. Только Григорий, теперь уже подросток, по-хозяйски пробивал лопатой канавку для стока талой воды. Богдан вспомнил неповоротливого двухлетнего мальчика, которого когда-то подбрасывал на руках.
«Сколько теперь ему — тринадцатый или только десять исполнилось?..» — торопливо прикидывал, переступая через кучу мусора.
Григорий выпрямился и стоял, опираясь рукой на деревянную лопату. Как-то тревожно посмотрел на хату, скрытую в кустах сирени. И вдруг, словно проснувшись, бросил на землю лопату, побежал навстречу гостю. Он не был уверен, но внутреннее чувство, обостренное долгими годами ожидания, подсказало ему, что это он, его брат Богдан. Он не помнил Богдана, но по рассказам матери нарисовал в своем детском воображении образ брата-казака!
— Узнаешь, Григорий? — спросил Богдан, заметив волнение брата. Еще по дороге сюда он думал об этой встрече. — Здравствуй… братишка! — замявшись, произнес, не зная, как назвать — Григорием или… братом.
— И я рад… приветствовать тебя, Богдан, — довольно смело и действительно радостно произнес Григорий. — Как хорошо, что ты… А то мама наша…
— Что с ней? Больна? — забеспокоился Богдан и бросился к хате. Но остановился и теплее поздоровался с братом. Положил ему на плечи руки. — Взрослый стал, вон как вымахал!..