Хмельницкий.
Шрифт:
11
— Я так думаю, Богдан: потом переезжайте хоть в Субботов, хоть в тот же Чигирин, куда душа пожелает. Но надо сделать это не раньше, чем получишь материнское благословение… — наставлял Богдана шурин Яким Сомко.
Пошел уже четвертый месяц, как женился Богдан на сестре Якима Сомко.
В неволе Богдан истомился душой и телом. После возвращения на родину ему все представлялось в ином свете, чем тогда, когда уходил на Цецорскую битву. Родная земля сурово, словно клокочущее море, встретила его, а первые неудачи заставили насторожиться. Сейчас он вошел, точно в тихую гавань, в эту дружную купеческую семью.
— Благословение матери!.. Неужели ты, Яким, действительно веришь, что моя мать… так же, как и в детстве, прижмет мою голову к своей груди и скажет: «Мой Зинько!..» А тот, второй… Сколько ему теперь лет?
— Григорию? Около двух. Эх ты… — с упреком сказал Яким.
— А что я? Я только спрашиваю. Хотя иезуиты и турки учили меня скрывать свои настоящие чувства, но перед матерью я не способен лицемерить.
— Многому, вижу, научили тебя голомозые басурмане, Богдан. Даже иезуитов превзошли, — снова, вздохнув, продолжал Яким. — Всю свою злобу выместили на тебя. Да и не только злобу… Еще с того памятного дня, когда мы вместе отбивались от турок, поверь, люблю тебя! И мне хотелось бы стать твоим отцом, крутым, строгим отцом…
Богдан вспомнил отца, как он сердился иногда на своего любимого сына и журил его.
— Ну так будь, Яким… крутым, но только отцом. Хоть раз! Ну, отстегай, заставь послушаться, и, может, я… все-таки поеду повидаться с матерью. Ради тебя! Как покорившийся…
В словах Богдана чувствовалась горькая искренность. Яким подошел к столу, возле которого, опершись спиной, стоял Богдан. Густые брови его сошлись, еще резче подчеркнув шрам над переносицей, а глаза потухли. Яким положил руку на плечо Богдану и, ласково улыбнувшись, посоветовал:
— Поезжай к матери, чего душу себе мутишь! Бери с собой Ганну, и как раз к пасхе поспеете. Наши родители… да и все так поступали, чтя память первого слова — мама!.. — И снова вздохнул. — Розгами такого уже не переделаешь. Кабы у меня была мать, я бы на краю света нашел ее.
— Ну вот и убедил!.. Успокойся, дружище. Теперь я поеду!
Ганна растерялась в первый момент, когда Яким сказал ей о поездке к матери Богдана. Но когда и муж сказал об этом, она покорно промолвила:
— Хорошо. Гостинцы возьмем?
— Как полагается, — произнес брат. — Вы едете в гости на пасху. Возьмите крашеных яиц, кулич…
В дорогу собрались быстро. Завернули кулич в полотенце, вышитое Ганной, когда она была еще девушкой. Поставили его в новую корзину, сплетенную по заказу Якима старым рыбаком, положили туда крашеных яиц.
— Хорошо, если бы и Ганна смогла ехать верхом, — сказал Богдан Якиму накануне отъезда в Петрики.
— Не думай, что нашей Ганне впервые ехать верхом на лошади. Она еще в детстве скакала верхом, когда отводила коня на пастбище. Но она… шепнула моей Елене…
— Я знаю… Яким.
И все же Ганна отправилась в путь верхом, в обыкновенном турецком седле с высокой лукой.
Ганна видела, как искренне радовался он, когда узнал, что она беременна, и с благодарностью думала о его удивительно теплом, отцовском отношении к ее трехлетней сироте Кате. Она научила дочь называть Богдана отцом, прививала ей любовь к нему.
Весна был в полном разгаре. Только в Овруче еще сохранился в некоторых местах почерневший, ноздреватый снег. Отдыхая в овручской корчме, Богдан с Ганной расспросили, как им лучше проехать в село Петрики в Белоруссии, чтобы не блуждать. Богдану хотелось сократить путь, ибо видел, что Ганне становится все труднее ехать в седле.
— Да не морочь себе голову, Богдась! Я выдержу, если даже придется ехать на хребте вола! Лишь бы вместе с тобой… — успокоила его Ганна.
В страстную субботу они пришли к заутрене в овручскую деревянную церковь, чтобы приложиться к плащанице. Богдан уговаривал Ганну задержаться в Овруче еще на день, отдохнуть, а утром, на пасху, выехать к матери. Ганна настаивала на немедленном отъезде, чтобы успеть поздравить мать с праздником.
Пасхальное воскресенье с утра было облачным, порой даже кропил дождик. Ганна объясняла мужу, что весенние дожди «съедают остатки снега». Утром они подъехали к Припяти, к месту, где вливалась в нее полноводная весной речка Уборть. Снега уже не было видно даже в густых перелесках.
Им стало страшно, когда увидели перед собой широко разлившуюся полесскую реку. По ту сторону виднелась колокольня с зеленым куполом и позолоченным крестом. Она выглядывала из-за густых, чуть зазеленевших деревьев. Кому еще, кроме этих двух несвоевременных путников, препятствует эта полноводная река? Припять. Само название показалось Богдану воинственным.
Он соскочил с коня, помог сойти жене. Богдан легко снял ее с седла.
— Я же… тяжелая, Богдась, — произнесла Ганна.
— Легче ты мне никогда не казалась! — отвечал радостно Богдан, опуская жену на землю.
Ветер разогнал весенние облака. Река словно притихла из уважения к путникам. Зеленели стебельки ранних водорослей, шелестела уже осока, соревнуясь с весенним ветром, на широком просторе лугов. Появились первые цапли, трясогузки…
А в нескольких милях по течению реки они увидели паром. С трудом дозвались паромщика с противоположного берега.
— А к кому это ты, казаче, в наши заброшенные Петрики в гости едешь? — спросил паромщик, налегая на руль.
— К матери, дяденька… Жолнера Ставецкого, может, знаете?
— Так это ты и будешь тот самый Зинько, которого горько оплакивает мать? Не откажи, сынок, и мне поцеловаться с тобой ради святого праздника. Христос воскрес!
— Воистину… А вы знаете ее, мою несчастную мать?
— Отчего же это она несчастная, коль у нее вон какой сын — орел? Значит, и невестку везешь? Ай-ай, женщине ехать в седле… Небось казачка, коли такая храбрая. Дай боже вам хорошо жизнь прожить. А мать-то знает?
— Нет, добрый человек. Некого было послать, чтобы предупредить.