Ход кротом
Шрифт:
Вообще, во всех конспирологических теориях меня более всего поражает вера в организационные таланты подчиненных. Я, как руководитель, хотел бы пожать руку жидомасонам и рептилоидам всех изводов, за их умение так долго и так успешно руководить планетой, притом даже не имея явных рычагов. Потрясающие люди, мои кумиры!
Ведь как появилась «параллельная система», когда токарь у литейщика заготовку выкупает, а потом обработанную деталь на сборку продает, и зарплату получает именно вот с этой разницы?
А вот как.
Шел некий умный конструктор по литейному цеху, заметил гору здоровенных отливок. Вопросил:
Опять придется пояснить.
Это золото можно попросту намыть на Колыме. Загнал в лагпункт сколько-то дезертиров, насильников, убийц, охрану грамотную (я уже говорил, что грамотных да честных сегодня хрена с два найдешь?) — вот они тебе и сто граммов за неделю.
Так золото хотя бы в готовом виде имеется, пускай хотя бы и на Колыме, куда от Москвы наземным транспортом ровно три месяца добираться, но все же оно там есть.
А инструментальную сталь не намоешь даже в Анадыре. Сталь только плавкой получить можно, и компоненты там дозируются до миллиграмма на порцию в тонну. И получается сталь только в электропечах, в контролируемой газовой среде. Мой наркомат, за год обросший всевозможными опытными производствами для отработки притащенных из будущего технологий, таких электропечей имеет шесть; а больше от Бреста до Владивостока их нет.
Ни единой.
Даже у Вернадского в Киеве!
Так вот, в механическом цеху токаря, потея и матерясь, из отливки толщиной сантиметров сорок, выгрызают шкворень диаметром сантиметров пятнадцать.
Остальное идет в отходы, и потом обратно в литейку.
Итог: литейка ударно выполняет план. Механический цех сверхударно выполняет план и получает премии как за трехсменный перевод на мусор драгоценнейших резцов, так еще и за сданный металлолом.
А посреди всего этого стоит конструктор пушек, опустив руки, и матерится, потому как из-за недостачи шкворней на сборке застряла партия орудий, обещанная лично товарищу Сталину. И никак ты не уследишь, чтобы литейщики сразу отливку тонкую делали: литейке план спускают в тоннах, они честно и выполняют в тоннах же. За сорванную серию пушек товарищ Берия не литейщикам же яйца в дверь засунет, а теоретику-конструктору, что сдуру чего-то там наобещал, не понимая сущности советского промышленного производства!
Вот откуда возникла необходимость внятно стимулировать буквально каждого участника технологической цепочки. Не девяносто процентов и не девяносто девять, а каждого!
Так что мемуары конструктора — здесь он еще гусей хворостиной гоняет — я огласил в Совнаркоме, а саму систему нагло спер в «Звоночке». Я же бездушная инопланетная машина… Чем дальше, тем больше машина… Вот уже и слышать начал неслышимое, и невидимое зрю направо и налево.
А все равно, чем дальше — тем страшнее. Изобретательный народ, не знаешь — переживешь ли с такими ухарями лето!
Лето; солнечный июньский день.
Во многих тысячах километров от Москвы с балкона большой гостиницы в городе Фиуме, на берегу ласкового Адриатического моря, говорит некрасивый пожилой синьор, то и дело поправляя черную повязку на правом
В такт его ударам пожилой синьор терзает горячий воздух рукавом полковничьего кителя:
— Итальянцы Фиуме! В мире недобром и безумном наш город сегодня — единственный островок свободы! Наш чудесный остров плывет в океане и сияет немеркнущим светом, в то время, как все континенты Земли погружены во тьму торгашества и конкуренции. Мы горстка просвещенных людей, мистических творцов, призванных посеять в мире семена новой силы, что прорастет всходами отчаянных дерзаний и яростных озарений!
На площади перед гостиницей люди всех возрастов и социальных слоев. Поэт Габриеле Д’Аннунцио привел пятитысячную колонну своих последователей и поклонников на Фиуме; привел ровно через неделю после оглашения Версальского Договора.
Народы Европы получили мир — но более ничего. Налоги остались высокими, жалованье не повысилось. Экономики всех стран, хрипящие и роняющие пену инфляции, подобно загнанным насмерть лошадям, едва вытягивали раздутые за годы Великой Войны государственные расходы.
Первым делом, конечно, народные трибуны всех мастей потребовали сокращения не нужного более войска. Но просто так распустить армию означало получить в стране сотни тысяч озлобленных безработных, прекрасно выученных стрелять и решительно действовать, и «людей очень скоро делить на своих и врагов»; нетрудно догадаться, кого уволенные объявят врагом, глядя на красную Германию, красную Венгрию!
Дошло до того, что в Германии с Венгрией английские агенты сэра Мансфилда вовсю пропагандировали сплошную коллективизацию и обострение классовой борьбы, требуя террора и крови. А выученики Московской Партшколы, напротив, призывали к умеренности, даже компромиссу со злейшими врагами — чтобы не разрушить уже достигнутое, не перегнуть палку и не озлобить против себя все население, привыкшее все же к сытой буржуинской жизни, а не к голодному пламенному фанатизму коммун.
Глядя на подобное, пожилой синьор тоже перестал стесняться. Собрал поклонников, забрался в лакированный автомобиль. Выпрямился, развернул над собой то самое знамя с похорон разбившегося пилота-соратника, и велел шоферу:
— На Фиуме! Пришло наше время! Мы не признаем Версальского сговора королей! Фиуме итальянский, а хорваты пусть скажут спасибо, что у них есть свое государство, и пока что хватит с них!
И теперь IL Poete, второй итальянец после Данте Алигрьери, удостоенный почетного титула, рубил воздух перед собой ладонью, выдыхал в толпу синхронно с бьющим по вискам Солнцем:
— Бенито Муссолини! Я в равной степени потрясен вами и итальянским народом… Вы хнычете, в то время как мы боремся! Где ваши фашисты, ваши волонтеры, ваши футуристы? Проснитесь! Проснитесь и устыдитесь. Проколите дырку в вашем брюхе и спустите жир! Иначе это сделаю я, когда моя власть станет абсолютной!
Упомянутому Бенито Муссолини об основании Республики Фиуме — как и Корабельщику о том, что его прогноз годичной давности оправдался — донесли в тот же день. Осведомителей хватало: жить в Италии, не выражая хотя бы на публику поддержки фашистам, тогда никто не мог себе позволить. Нашлось немало доброжелателей, в цветах и красках пересказавших Бенито пылкую речь Габриеле Д’Аннунцио.