Ход кротом
Шрифт:
Вениамин тоже захлопал ушами и тоже глотнул морса. Вокруг шумела натуральная сельская свадьба, сколько Венька их дома видел! Девки, озверевшие без разошедшихся по фронтам парней, щипали за бока гармониста, чтобы не напился и не испортил вечер. Пахло жареным поросенком — наскучавшиеся на капусте и картошке подотчетные громко урчали животами. Солнце давно село, перед зданием сельсовета — оно же и школа — прямо на утоптанной глине горел большой костер. Председатель, оравший на митинге добрых полтора часа, счастливо храпел, прислонившись к толстой сливе, обняв уже пустую зеленую бутыль. Пацаны-комсомольцы
Не придумав, что сказать, он тоже намотал на вилку капусты из горшка.
Степан, оперев голову на сложенные под подбородок ладони, сказал неожиданно трезво и зло:
— Слушай, студент. Отговаривать я тебя не стану. Но в Москве, в наркомате, меня — хоть и полуграмотного — научили прежде всего задавать один важный вопрос. Чего мы этим добьемся?
— То есть? — Венька замер, не донеся до рта стопку с душистым самогоном.
Степан убрал счетную линейку в коробочку, а коробочку в нагрудный карман.
— Представь, студент, что вы победили и вернули себе Россию. Вот что вы станете делать? Что сделает капитан твой, бог весть: наверное, так и пойдет горничных зажимать и пить шампань во всяких там «Данонах» и «Манонах». Но ты же все равно будешь мосты строить, разве нет?
Венька кивнул.
— Так чего вы добьетесь войной да победой?
— Чего мы добьемся? — штабс-капитан убирал в ножны тщательно вытертый кинжал. — Мы вернем наше государство. Сильное государство, Вениамин Павлович. Вы посмотрите, вокруг эта… Махновия! Мужицкий рай. Зерно-ситцы-керосин, тупое вошкание в грязи… Ни армии, ни полиции — у гетмана хотя бы войско имелось. А тут… Ненавижу!
Обернувшись, капитан прибавил:
— К тому же, это и глупо вдобавок. Игрушки детские. Какая может быть страна без правительства, без министерств, на самый худой конец — без парламента, раз уже кухаркам возжелалось править?
Серый туман полз по долине от недалекой балки, от неглубокой речки, от нового моста — на Венькином счету, девятого.
— Посмотрите, — желчно кривил губы штабс, — как новый мост кончили, так сейчас же все перепились и спят, что налопавшиеся свиньи. Я часового срезал — никто не пикнул.
— Договаривались же, чтобы без крови!
— А мне надо, чтобы с кровью. Чтобы у вас, поручик, обратного хода не было. Берите, поручик, — штабс бросил Веньке снятую с убитого кобуру. — Вот ваш подвиг, вот ваш момент истины. Вся гражданская война сейчас через нас проходит. Или вы со мной, в старый порядок, в ту страну, царь которой мог удить рыбу, а просвещенная Европка послушно ждала! Или вам угодно спать в дырявом балагане-шапито, питаться подачками сиволапых и в нужник ходить по взмаху черного веера! Нам сейчас нужно перебить всех оранжевых, вагончик этот спалить к черту, а шаблоны драгоценные утопить в ближайшем болоте.
— Слева от нас «двадцать восьмые», а справа «сорок девятые» — немного красные потеряют с одной-то нашей колонной.
— Причем тут потери красных! Мне нужно, чтобы вы делом доказали, что вы на моей стороне. На стороне всех благородных людей, спасающих Россию от гнилой
Из тумана показались две фигуры: высокий начальник мехколонны и чуть пониже, машинист локомобиля — тот самый, которого Степан Абросимович ругал при первом знакомстве. Прежде, чем Венька шевельнуться, капитан точным выстрелом в глазницу свалил начальника.
— Что же вы! — крикнул штабс-капитан Веньке, — черт бы побрал ваши интеллигентские сопли! Стреляйте!
Тогда Венька довернул ствол и выстрелил.
Выстрел гулко прокатился по залам Воронцовского дворца; резко, уколом в голову, зазвенела на мраморном полу выброшенная браунингом гильза.
Совет собрался в кабинете графа Воронцова. Для заседаний государственных мужей, отцов народа, кабинет подходил отлично. Интерьер тут сдержанный, без лишних завитушек, без ненужной сентиментальности, под вкус хозяина, увлекавшегося Англией. Обстановка вся создана лучшими мастерами наполеоновских времен, когда парижские мебельщики задавали тон всей планете. Камин строгий, простой, солидный.
От камина к двери простерся длинный стол под зеленым сукном, без новомодной полировки, для важных бумаг и ударов сургучных печатей. За столом сидели… Какие-то люди, Татьяна их не хотела различать по именам. Примчавшийся из Парижа Струве, просквозивший в министры иностранных дел. Государственный контролер Савич, на перекошенное в недоумении лицо которого падает свет из эркера, из просторного трехчастного окна. За окном воля, за окном радостно зеленеющий верхний парк и обрывы Ай-Петри…
Перед окном Кривошеин, застывший посреди фразы с разведенными руками. Когда пришли большевики к нему с обыском, Александр Васильевич, пользуясь тем, что комиссары потрошили сейфы на предмет золота, спокойно надел плащ. Не торопясь, поправил галстук. Уверенным жестом отстранил часового у дверей и спокойно вышел на улицу, чем и спасся.
А все же в старинном кабинете даже безукоризненно одетый премьер-министр — словно карикатура на портрет хозяина, преклонных лет князя Воронцова, отягощенного фельдмаршальскими эполетами, изображенного на фоне так и не усмиренного им Кавказа.
Министр торговли и промышленности Налбандов, на широком полном лице коего написан вечный стон торгового человека: «Опять будут грабить!» Пышноусый землемер Глинка, казначей Бернацкий, законник Таманцев, начальник гражданского управления Тверской — тесно сдвинувшиеся друг к дружке, отшатнувшиеся от последнего за столом, занявшего погибельное крайнее кресло — генерала Никольского.
Генерал Никольский сидит смирно, воздевши главу к скромно расписанному флагами и оружиями потолку. После отъезда Деникина в Лондон, после бесследной пропажи Врангеля, военное министерство пришлось отдавать кому поближе. «Не везет Крыму на военное командование», — подумала Татьяна отстраненно, будто и не она только что вогнала генералу пулю промеж бровей.
И генералы Отечественной Войны, провожавшие Наполеона штыками, Уваров и Нарышкин, посмотрели с портретов угрюмо-согласно. А бронзовые бюсты союзников по той стародавней войне — англичанина Веллингтона и немца Блюхера — скорбно промолчали.