Ходи невредимым!
Шрифт:
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
За ветхой дверью кузницы догорал день.
Синие огни горна метались над грудой угасающих углей, оставляя налет пепла. Словно зверь в ущелье, взревел в поддувале неистовый ветер. Но мехи внезапно стали неподвижны, густая темень стелилась над кожухом, от которого исходил прогорклый запах дыма.
Не то тревожно, не то радостно прозвенел под низким закопченным сводом последний удар молотка. Старый Ясе приподнял щит, и в бликах меркнувшего света ожили слова Великого Моурави, некогда взметнувшиеся
Щит великого Моурави был готов. И Ясе вздохнул полной грудью. За весь отшумевший год он в первый раз улыбнулся солнцу, уходящему за дальние горы на ночной покой.
Но почему в середине щита Ясе не вычеканил беркута, стаю ласточек или непокорного барса? Разве тут не требовался символ силы, стремительности и бесстрашия? А может, потому и не вычеканил, что год этот не был похож ни на один год, прожитый старым чеканщиком, как этот щит Георгия Саакадзе не был похож ни на один щит Картли. В середине, на узорчатой стали, между пятью запонами, загадочно и беспокойно распластал могучие крылья грифон.
Некогда грифон оказывал людям услугу, вещая, как быстрее разбить врага, выследить вепря или раскрыть тайну железа, но потом разгневался за их неблагодарность и поднялся на гору Каф, вершина которой касается солнца…
Сидя на большом камне у порога кузницы, Георгий Саакадзе слушал старого Ясе, неотрывно следя за изменчивой игрой светотени. Принимая щит, Саакадзе трижды облобызал чеканщика:
– Да, мой Ясе, неблагодарность – самый тяжелый грех, не смываемый даже смертью, ибо память народа вечна, как вершина Каф.
Буро-кровавые полосы стремительно ниспадали с неба, то с разлета проваливаясь в расселины скал, то вздымаясь на багряных гребнях. Оранжево-синие отблески осыпали заросли кизила, тянувшиеся по откосу, отражались рябью в изгибах реки у огромных валунов.
Прислушиваясь к шелестам уходящего дня, особенно настороженно переступал выхоленными ногами молодой Джамбаз. Он унаследовал от своего отца, старого Джамбаза, умение понимать Непобедимого. И как некогда первый Джамбаз гордо проносил победителя Багдада через Исфахан, он сейчас, сверкая, как черная эмаль в лучах заходящего светила, тихо стуча подковами, проносил грозного всадника через Иорские степи.
Молодой Джамбаз не позволял себе весело ржать, ибо знал: не с поля битвы возвращается его повелитель. Насторожив уши, он чутко прислушивается к всплескам Иори, где усталый кабан, бурый медведь и притаившаяся гиена утоляют жажду.
Придерживая коней, следуют за молчаливым Моурави сумрачный Даутбек, Димитрий, Эрасти и десять сооруженных телохранителей.
Зыбкий сине-розовый туман, скользя над искрящейся вечной белизной вершиной, сползал в дымящиеся глубины, торопясь укрыться под крылом надвигающейся ночи.
Погладив вздрагивающую шею коня, Саакадзе вновь углубился в свои мысли.
…Будто ничего не изменилось. Но… так бывает с наступлением осени: и не заметишь, в какой день или час еще зеленое дерево начинает ронять чуть пожелтевшие листья – один, другой, третий… и в одно хмурое утро, окутанное серой мглой, дерево вдруг предостерегающе начинает размахивать оголенными ветвями.
Напрасно он, Моурави, дабы укрепилось объединенное царство,
Но распутица не препятствовала придворным кахетинцам мчаться в Метехский замок с повелениями царя Теймураза. Не препятствовала мокрень и придворным картлийцам скакать в Телавский дворец, нашептывать царю о своевластии Моурави.
Вспомнился последний высший Совет князей-мдиванбегов в Метехи. Удручало Саакадзе не коварство владетелей, а та замкнутость круга, из которого он вот уже столько лет пытался вырваться. Не успевал он рассечь тугую петлю, как, уподобляясь легендарному змею, петля снова смыкалась вокруг него.
Сначала едва заметно принялись князья, забыв о данной клятве верности, отвоевывать свои привилегии. Потом, еще соблюдая торжественную медлительность речи, мдиванбеги исподволь расщепляли благотворную власть Моурави. И наконец на праздновании первой годовщины царствования Теймураза владетели уже открыто бряцали фамильными мечами.
Затаенное желание приближенных царя обуздать непокорного Моурави выявилось к концу праздничной недели, когда возвратилось посольство из Стамбула. Мдиванбеги поспешили напомнить, что именно Моурави, не дожидаясь воцарения Теймураза, настоял на посылке посольства к султану.
И вот результат: Оманишвили и Цицишвили, кроме уже неоднократно повторяемых туманных обещаний султана не запоздать с посылкой янычар в случае нападения шаха, ничего важного не привезли. А азнаур Кавтарадзе, «этот прирожденный саакадзевский уговоритель», как желчно называл его Теймураз, знает, несомненно, больше князей, но он не соизволил явиться к царю под дерзким предлогом, что послан был церковью в свите князей-послов и будто бы отдельных поручений от высшего Совета не получал.
Впрочем, и он, Саакадзе, большой радости от посланцев не имел, хотя Дато рассказал ему многое.
Сильнее всего задела Саакадзе ирония, которая проскальзывала в словах верховного везиря, Осман-паши: «О аллах! Как мог Моурави-бек, награжденный всевышним прозорливостью, навязать себе на шею, подобно тесному ожерелью, царя? Не ниспослал ли вершитель судеб полновластное владение двумя царствами победителю персов? Зачем же проявилась неуместная слабость? Почему не запряг он в позолоченное ярмо посеребренных князей, подхлестывая их кожаным бичом невыполнимых посулов? Свидетель султан неба, тогда Осман-паша, тень султана земли, как духовному брату, вручил бы необходимые Великому Моурав-беку четыре столба киоска власти: янычар с ятаганами; топчу-баши с пушками; золото, прокладывающее путь к торговле; ферман о военном союзе, скрепленный печатью аллаха, и горностаевую мантию, необходимую при венчании на царство… Хотя Теймураз и дружественный Босфору царь, но он, кроме желания царствовать, ничем не озабочен. Это невыгодно Стамбулу, жаждущему богатства, торговли, раздела с Грузией земель Ирана и совместного похода Осман-паши и Георгия Саакадзе в волшебную Индию. Белый слон, украшенный золотым паланкином, необходим везиру, как Моурави – горностай. Возвращение в Стамбул с победоносным ятаганом дало бы ему, Осман-паше, преимущество над игрушечной саблей юного падишаха».