Ходи невредимым!
Шрифт:
– Э, Георгий, пусть камень им будет вместо шашлыка, неразумно портить себе такой праздник…
Тамаду к полуденной еде не выбирали. Веселье начнется послезавтра, в день ангела Русудан, и продлится дважды от солнца до солнца. Поэтому шутили все сразу, пили, сколько хотели, – мужчины в Охотничьей башне, а женщины отдельно, в покоях Русудан.
Среди шума и песен Саакадзе уловил быстрый цокот копыт: нет, это не гость спешит к веселью, – и незаметно вышел. Переглянувшись, за ним выскочили Папуна и Эрасти.
Бешеный цокот приближался, и едва открыли ворота, на взмыленном, хрипящем коне влетел
– Отец, отец! – перескакивая ступеньки, дрожа и задыхаясь, мог только выговорить Бежан, упав на грудь Саакадзе.
Бережно подняв сына, Саакадзе понес его, как младенца, наверх. Там, в своем орлином гнезде, он опустил Бежана на тахту.
Папуна и Эрасти сняли с него промокшую насквозь одежду, измятые, облепленные глиной цаги, облачили в чистое белье и прикрыли одеялом. Бежан ничего не чувствовал – он спал.
А снизу, из покоев Русудан, доносилась нежная песня, песня девичьей любви. Пела Магдана. Перегнувшись через подоконник, Саакадзе увидел могучую фигуру, прислонившуюся к шершавому стволу чинары. Осторожно шагая, Саакадзе спустился в зал к пирующим. Бедный Даутбек, впервые его сердца коснулось пламя любви, но Магдана дочь Шадимана, значит, говорить не о чем… Саакадзе вздохнул и опустился рядом с Зурабом.
– Кто прискакал, мой Георгий?
– Чапар от Мухран-батони, завтра князь здесь будет. Тебя прошу, мой Зураб, прояви внимание к старому витязю, он всегда верен своему слову, и на него мы сможем положиться, когда направим мечи против изменников-князей. Их время придет еще, будем громить совиные гнезда, громить беспощадно…
Неприятный холодок подкрался к сердцу Зураба. Он невольно поежился; вероятно, проклятые мурашки все же забрались под его куладжу.
– Еще раз клянусь, Георгий, на меч Арагви можешь рассчитывать… Скажи, на многих у тебя подозрение?
– Странно, Зураб, в Телави коршуны и шакалы побуждают царя повернуть время вспять, то есть воскресить рогатки – одряхлевшие привилегии княжеской власти, а ты даже не счел нужным там присутствовать.
– Не совсем понимаю тебя, брат мой. Нет дела мне до крикунов! Я свое проведу… Может, потому и не поехал, чтобы тебе угодить…
Саакадзе не ответил. "Все ясно: Зураб знает, чего добиваются князья в Телави, но то ли не сочувствует этому, то ли, не желая ссориться со мною, поручил Цицишвили говорить за него…
Яркая звезда сорвалась с побледневшего небосклона и упала где-то за окном. Бежан открыл глаза, задрожал и до боли сжал голову… И сразу все пережитое вновь предстало пред ним.
Под покровом кахетинских лесов таится Алавердский монастырь. В большой палате собралось высшее духовенство, князей не было, а царь хотя и прибыл в монастырь, но для беседы уединился с приближенными советниками.
Решались дела церкви, но не они привлекли собравшихся: не все ли равно – строить в этом году женский монастырь святой Магдалины или подождать до будущей весны? Отправить шестьдесят монахов по городам за сбором марчили для новой иконы или ограничиться тридцатью? Более важное предстояло обсудить: разумно ли архиепископу Феодосию примкнуть к послам-князьям, с пышной свитой направляющимся в Московию?
И
Вдруг Трифилий разом успокоился и, пристойно усевшись на свое место, оправил рясу и благодушно протянул:
– Преподобный Феодосий, поезжай с богом и предстань, окруженный пышной свитой князей, во славу божию, перед русийским царем с челобитной о военной помощи против персов. И вкусишь пользу на благо иверской церкови! Опять же не забудь на открытом приеме лично преподнести самодержцу Русии и его ближним людям подарки от царя Теймураза. И восхитятся лазутчики шаха Аббаса! Он – да будет ему огнем дорога! – тоже сейчас торопится в Московию для передачи подарков и скрепления военной и торговой дружбы…
В палате, внезапно потемневшей, воцарилась такая тишина, что Бежан расслышал стрекотанье кузнечика, запутавшегося в густой траве.
«Что со мною? – беспокойно думал Феодосий. – Или воспользовавшийся моей гордыней дьявол толкает меня на погибель? Увы, антихрист ужалит сперва Кахети. Почему же подвергаю опасности Алавердский монастырь? А себя почему?! Воистину, если господь хочет наказать, он раньше всего отнимет разум…»
Ударил колокол. Архипастыри облегченно перекрестились и смиренно направились в трапезную принять полуденную пищу и предаться краткому сну.
Но Феодосию было не до сладостных сновидений… Он едва коснулся жареного каплуна и почти не пригубил наполненного янтарным вином кубка. Сначала он долго шептался в келье с Трифилием: имя царя Симона сплеталось с именем Шадимана, потом имя шаха сплеталось с именем Шадимана. И испуганный Феодосий поспешил к царю Теймуразу.
Когда архипастыри снова собрались в палате, Феодосий громко объявил, что светлый царь Теймураз возжелал, чтобы посольство было духовное, тайное и малое, и должно оно представиться патриарху Филарету и челом бить о церковных делах, а о каких – огласке не подлежит.
Опасения Феодосия встревожипи царя: «Как, Шадиман может осмелиться через подземный ход вывести Симона из Тбилисской крепости?! Но разве без участия Саакадзе подобное возможно?.. Впрочем, обозленный посылкой пышного посольства в Русию, хищник еще и не на то способен решиться».
А Феодосий, видя, как красные пятна покрывают лицо царя, продолжал уверять, что Саакадзе, сговорившись с Шадиманом, водворит Одноусого в Метехи… За эту услугу шах Аббас многое простит Саакадзе, – значит, только Кахети подвергнется разгрому персов…