Hollywood на Хане
Шрифт:
Я поражаюсь Валериному терпению — хладнокровному, не имеющему временных границ. Я вижу, как Саша Коваль переминается с ноги на ногу и поглядывает в сторону седловины, и понимаю, что ему тоже вся эта затея с флагами кажется нелепой и неуклюжей… У бывшего военного репортёра, у человека, побывавшего с видеокамерой в тех местах, где лопается тонкая скорлупа реальности, выпуская в мир скользких рептилий безумия, где само время застывает от ужаса, как схваченная морозом волна, вся эта манная кашка не может не вызывать саркастического недоумения…
На мой взгляд — взгляд продвинутого
Но вот, что характерно: усталый, в самом конце длинного и трудного перехода, траверсируя крутой карниз с ледорубом «на изготовку», я впервые за две недели почувствовал интерес и вкус к своему занятию… Впервые это было похоже на альпинизм, а не на изнурительный конвейер по переработке мышечной энергии в километры высоты… Обострились чувства и инстинкты, проснулся азарт и, по контрасту с этим азартом, я понял, насколько унылым и бездарным было всё предыдущее… «Ты тут для того, чтобы снимать фильм, и ещё — для того, чтобы перевернуть страницу и начать с чистого листа, а потому — жри и помалкивай…» — в сотый раз напомнил я себе…
«Пещерный город» встретил нас хмуро: все норы забиты под завязку. На седловине скопилось много народу, и переходя от пещеры к пещере мы везде получаем от ворот поворот.
«Тут, наверняка, должны быть прошлогодние пещеры, или же новые, которые занесло снегом, пока народ был внизу» — убеждённо предполагает Саша Коваль, и мы разбредаемся по склону, чтобы зондировать снег лыжными палками. Мы зондируем его над теми местами, где навалены небольшие комковатые сугробы: след проделанной пещерокопателями работы. Нащупав нечто перспективное, мы с Валерой раскапываем вход. Удар лопатой — и снег проваливается внутрь, открывая узкий лаз. Валера ныряет в темноту и спустя минуту выползает обратно, припорошенный снегом, как пончик — сахарной пудрой. Отряхивается, с сомнением качает головой. По обыкновению мягко, слегка грассируя, произносит:
— Не нравится мне… Места мало, низкая она какая-то — спину не разогнёшь… Мы там замучаемся…
— Будем дальше искать?..
— Стоит поискать.
Какое-то время мы продолжаем зондировать снег палками и ледорубами, но, в конце концов, возвращаемся к откопанной нами норе.
— Давай, я поснимаю, как ты будешь раскапывать вход — предлагает Валера.
— Давай… — соглашаюсь я, на этот раз жалея, что не выучился на оператора…
Непривычная высота гирями повисает на руках, и каждый раз, когда я разгибаю спину, чтобы откинуть снег, в глазах приплясывают алые змейки… Снежная лопата весит тонну, и после двух совков снега, молодецким замахом отправленных в отвал, я подолгу восстанавливаю дыхание.
Наконец, Валера насытился и убрал камеру в чехол.
— Давай я помашу…
— Помаши…
Валера машет, и я с восторженной завистью наблюдаю, как легко он это делает…
Пещера, в которую мы вселились, более всего напоминала погребальную камеру фараона, но была не в пример холоднее и предназначалась капризным живым людям. То, что в ней невозможно было выпрямиться во весь рост — полбеды, в конце концов, нам в ней не танцульки устраивать, ужасно было другое: на снежных нарах, вырубленных в её стенах, невозможно было сидеть, не склонив голову вперёд или набок. Это особенно мучительно, когда ты устал и страдаешь от недостатка кислорода. Процесс питания и, тем более, питья превращается в этих условиях в изощрённую пытку. Попробуйте склонить голову на плечо и выпить кружку горячего чая, и вы поймёте, о чём я говорю… Кроме того, сидя в такой норе, ты чувствуешь себя погребённым заживо, и хотя никто из нас не страдал клаустрофобией, всё это было довольно утомительно и действовало на психику раздражающим образом.
За ужином обсудили планы на завтра, при этом выяснилось, что на вершину рвусь я один: Лёша плохо себя чувствует, а Валера с Сашей дают понять, что предпочли бы заняться съёмками на седловине, хотя не возражают и против попытки восхождения. В итоге, Лёша высказывается в пользу нашего — моего и обоих операторов — восхождения, и мы тут же начинаем обсуждать время утреннего выхода. Бурное обсуждение быстро заводит нас в очередной тупик. Валера с Сашей чувствуют себя хорошо и уверены в своём темпе, а потому они хотят выйти часов в шесть-семь утра, я же не уверен абсолютно ни в чем, кроме одного: я буду медленнее их обоих, а потому настаиваю на раннем выходе — желательно в четыре, но никак не позже пяти.
— Ян, нам нет смысла выходить в четыре: будет холодно, снимать в темноте мы всё равно не сможем, да и, вообще, — на этих высотах мы с Сашей не в состоянии тебя ждать — это просто тяжело физически…
— Но вам ведь всё равно придётся меня ждать, — иначе, кого вы будете снимать на подъёме?.. А на вершине?
— Не знаю… Будем снимать тех, с кем пересечемся… Не обязательно снимать именно тебя…
— Это значит, я должен буду идти на вершину один?..
— Не знаю… А как ты сам это видишь?.. Мы несём аппаратуру, мы должны снимать… мы всё равно не сможем идти в твоём темпе…
Мы продолжаем какое-то время толочь воду в ступе, гася искры раздражения и взглядами апеллируя к Лёше, но чем он может нам помочь?..
Мы молчим. С оплывших за время ужина выступов потолка, с зарождающихся ледяных сталактитов, капает вода, капли стучат по капюшону куртки, отдаются в мозгу, мешают сосредоточиться. Шея затекла, поскольку уже целую вечность я сижу, склонив голову на бок, как удивлённая дворняга… Надо что-то решать, но голова — чугунная, и мыслительный процесс напоминает скорее броуновское движение, чем поступательное…
Наконец, я принимаю решение, право на которое никто не может оспорить:
— Если завтра будет погода, я выйду в четыре, а вы — когда захотите. В семь, так в семь. Если всё пойдёт нормально, где-то в районе вершины вы меня догоните, а если вы меня догоните намного раньше, то это значит, что мне там всё равно нечего делать, — я поверну вниз.
Я хотел спросить их, смогут ли они пойти вместе со мной до вершины и вниз, если догонят меня в разумные сроки, но после предыдущего разговора не повернулся язык…