Hollywood на Хане
Шрифт:
— Давайте я пришью флаги… — доносится из литовского угла пещеры, и мы с Валерой надолго замолкаем. Я — потому что чувствую себя неловко: своим саботажем я, вроде как, вынуждаю постороннего человека проделать сугубо нашу работу, а Валера — потому что понял это и ждёт развития событий… Мяч — на моём поле…
— Спасибо, Довилия, — говорю я — но это, вообще-то, наша работа… Я не хочу её ни на кого сваливать. Если мы решим её сделать, мы сделаем, а если нет — она останется не сделанной…
— Да нет, для меня это не работа, а развлечение. Мы сидим тут уже второй день… Давайте я пришью!..
Я неопределённо пожимаю плечами, а Валера передаёт Довилии полиэтиленовый
Я чувствую себя премерзко: мой каремат продолжает сползать по склону, а в углу пещеры гибридом Золушки со Снегурочкой сидит Довилия и выполняет предназначенную мне работу…
Первая половина ночи стала для меня сущим кошмаром: стоило мне на секунду задремать, как я начинал соскальзывать вниз вместе со своим карематом. Я просыпался, пытался затащить нас обоих повыше, не вставая, хотя прекрасно сознавал, что такие трюки удавались только барону Мюнхгаузену. Отчаявшись, я откатывался вместе со спальником в сторону, подтягивал каремат повыше, изгибаясь, как гусеница, заползал вверх по склону и затем перекатывался обратно на каремат, но стоило мне отключиться — всё в точности повторялось. Мерный храп и младенческое посапывание моих друзей доводили меня до белого каления…
Проснувшись в очередной раз и едва успев «зарубиться» голыми пальцами на самом краю ледяного алькова, я понял, что пришло время похерить интеллигентские комплексы…
Расталкивая обоих операторов, я объяснял им, что если они хотят иметь «хэппи энд» своему фильму, им придётся потесниться и дать место главному и на данный момент единственному герою, но слушали они меня, по правде говоря, невнимательно: Саша не прервал мерного храпа, а Валера попытался мне оппонировать с непосредственностью не совсем проснувшегося человека: возмущённо помычал, пробормотал что-то, отрицая, не открывая глаз сослался на Александра: мол «мне коза сейчас сказала…» Затем, он попробовал перевернуться на другой бок, но я уже был тут: ввинтился между ним и стенкой пещеры, подвинул, перекатил, захватил стратегические плацдармы…
Наступивший день принёс нам вместо восхождения лютый холод, от которого стынет хрусталик глаза, мелкую сечку снега и долгие часы отсидки в ледяном пузыре, плывущем сквозь мглу и вибрирующие воздушные потоки. Ближе к полудню, когда немного потеплело, и с седловины потянулись первые цепочки беженцев, мы сумели убедить литовцев, что им пора уходить из этого гиблого места. Спустившись с вершины, они застряли на седловине из-за непогоды и вот уже двое суток безвылазно сидели в пещере. Поколебавшись, они собирают рюкзаки и уходят.
С неизбежностью возникает вопрос, «что делать, если…»: что делать, если погоды не будет и завтра, что делать, если её не будет и послезавтра… Тут-то и проявилась разница между моим положением и положением обоих операторов.
Я — человек, который во второй раз приехал к подножию Хан-Тенгри, в третий раз добрался до его седловины и, несомненно, имеющий последний шанс в жизни взойти на его вершину. Я не получаю зарплату за всё то, что я тут проделываю: за все эти километры отжумаренных верёвок, бесконечные хождения вверх-вниз в любую, чаще всего отвратительную погоду… Да, — эта экспедиция действительно свалилась на меня негаданным подарком, но восхождение на вершину было существенной частью того, что могло оправдать моё нахождение в этом не слишком гостеприимном месте, потраченный годовой отпуск и немалые физические и моральные усилия.
Валера же с Сашей побывали на вершине Хана не один раз. Они прибыли сюда в рамках строго оговоренного контракта, и вершина являлась для них не столько желанной целью, сколько унылой рабочей необходимостью, а если такая необходимость в рамках проекта отпадала, они готовы были с лёгкостью от неё отказаться. Я прекрасно всё это понимаю и уверен, что в аналогичной ситуации повел бы себя так же, как они, но в тот момент мне трудно было это принять и трудно было с этим смириться, поскольку я от них зависел, но не имел на них никаких рычагов влияния, кроме собственного красноречия….
Они не собирались долго оставаться на седловине и, тем более, не собирались идти на вершину по сомнительной погоде — «если до завтра погода не улучшится, мы идём вниз» говорили они, — а я не мог себе представить, что во второй раз вернусь из-под Хан-Тенгри с пустыми руками. Вопреки всему тому, что я говорил себе и другим, эта мысль стала для меня невыносима. Когда я почувствовал, что действительно теряю эту вершину, я вцепился в неё с отчаянием утопающего. Думаю, где-то глубоко в подсознании я был убеждён в том, что на этот раз вершина у меня в кармане… Не знаю почему… Ну просто потому, что я здоров, прекрасно акклиматизирован, мотивирован и снаряжен всем необходимым. А главное — не может быть, чтобы мне настолько катастрофически не повезло. Эта непогода длится уже несколько дней подряд — не может быть, чтобы во всей этой круговерти так и не открылось ни одного окна. В конце концов, это просто нечестно…
Я думаю, в детстве меня разбаловали мои родители: все наказания, казавшиеся сперва неотвратимыми, всегда отменялись в последний решающий момент, и что бы я там не натворил, в итоге, я всё равно получал свою конфету, отправлялся на улицу к друзьям или усаживался перед телевизором…
Да, — я пришёл к этой горе не потому, что страстно хотел взойти на неё, да, — она мне смертельно надоела, и во всём этом мероприятии было очень мало любви к горам и очень много посторонних соображений, но где-то в глубине души я всё же не мог поверить в то, что я не получу свою конфету… Нельзя сказать, что во всех прочих отношениях жизнь закармливала меня сладостями, но трудно изменить то, что заложено в тебя с самого детства.
Я заметался… Ребята готовы были уйти с седловины хоть сегодня, если наше съёмочное руководство даст на то своё добро, а мне уже было наплевать на съёмку, на которую я отработал четыре выхода. Пятый выход был мой: это была моя последняя возможность, мой шанс, моя зарплата, в конце концов, и я готов был сидеть на седловине до упора — столько, сколько понадобится…
— Вы лишаете меня шанса взойти на вершину — говорил я ребятам, взывая к сочувствию, но сам его не проявляя …
— Ян, пойми нас правильно: мы пришли сюда не для того, чтобы взойти на вершину: мы здесь для того, чтобы снимать фильм… Если погода позволит, и если это потребуется для фильма, мы пойдём на гору, но если погода будет так себе — восхождение теряет для нас всякий смысл: в плохую погоду мы всё равно не сможем отснять ничего стоящего, а сидеть тут просто так довольно опасно, — я не вижу причин подвергать себя риску…
— Я, вообще, не могу долго сидеть на одном месте… — вступил Саша Коваль с неожиданным темпераментом, нервически теребя клочковатую бороду — я не привык долго сидеть по лагерям, я привык — или вверх, или вниз… Отсидка в лагере сводит меня с ума, и я не буду здесь долго сидеть… Если погоды завтра не будет, я уйду вниз, — сидеть здесь долго я не могу…
Я был в отчаянии: я умолял, давил на совесть, взывал к их восходительскому честолюбию, говорил, что останусь тут один и буду дожидаться погодного окна в гордом одиночестве.