Холод пепла
Шрифт:
Конечно, она не слышала меня, заснув от усталости и снотворных. Я поклялся себе, что эти слова не были просто благими намерениями.
В начале одиннадцатого я позвонил в дверь Элоизы. По моему расстроенному лицу она поняла, что произошло что-то серьезное. Я рассказал ей о нападении на Анну, упомянув о карточке со свастикой, которую нашел среди своей корреспонденции.
— Это ужасно, Орельен. Дело зашло слишком далеко. Надо обо всем рассказать полиции.
— Я уже рассказал, правда, частично. Завтра я пойду в комиссариат и объясню им все подробно. Но уже сейчас я могу заверить тебя, что они ничего не поймут. Полицейский, с которым я разговаривал в больнице, в лучшем случае принял меня за чудака, в худшем — за типа, которому есть что скрывать.
— Но кто мог отважиться на такое? Кто готов совершить преступление, чтобы сохранить в тайне события, происходившие более пятидесяти лет назад?
— Тот, кто стремится скрыть гораздо больше, чем мы думаем.
— Ты по-прежнему считаешь, что этот Долабелла…
— Я ничего не считаю. Но я хочу, чтобы с этой минуты ты была очень осторожна и не делала ничего такого, что могло бы кого-нибудь навести на мысль о том, что ты занимаешься лебенсборнами.
Элоиза испуганно посмотрела на меня.
— Но, Орельен, это тема моей диссертации! Неужели ты хочешь, чтобы я все бросила?
— Не знаю. Но сейчас ограничься работой с книгами. Сиди в библиотеке Сорбонны. Думаю, там ты ничем не рискуешь.
— Не уверена. Ты читал «Имя розы»?
— Я говорю серьезно, Элоиза. Думаю, кто-то пристально следит за нами с самого начала всей этой истории. Этот человек знает, что на прошлой неделе мы ездили в Сернанкур и разговаривали с Пьером Мерсье. И поэтому больше никаких посещений бывших лебенсборнов, никаких расспросов возможных свидетелей… И вот тебе мой совет: отдай мне видеокассету. Я сделаю еще одну копию и спрячу ее в надежном месте.
Элоиза направилась к бару.
— Хочешь выпить? Отец прислал мне бутылочку макона.
— Почему бы и нет? Думаю, сейчас мне это необходимо…
Взяв стаканы, мы сели на диван. Комнату заливал слабый свет торшера. Мы хотели забыть о событиях последних дней. Элоиза стала рассказывать мне о своем деревенском детстве, которое провела на ферме своих родителей, о бабушке — целительнице, лечившей ревматизм и артрозы, о первой любви по имени Тристан, который был красив, как молодой полубог, но совсем не умел целоваться…
— Он запихивал свой язык в мой рот с нежностью лесоруба. Это было ужасно.
— Как получилось, что ты увлеклась историей?
Элоиза закрыла лицо руками.
— Ты сочтешь это смешным.
— Нет, мне действительно интересно.
— Хорошо. Был такой мультфильм под названием «Жил-был Человек»…
— Я хорошо помню этот сериал. Он мне очень нравился. А ты помнишь заглавные титры?
Элоиза принялась напевать токкату ре-минор Баха.
— Да, это было время, когда титры мультфильма сопровождались музыкой Баха… Словом, именно тогда я заинтересовалась великими цивилизациями.
— Подумать только! Не будь Маэстро и Пьера, мы бы с тобой сегодня не разговаривали!
— Это очень интересное изложение истории, — улыбаясь, продолжила Элоиза. — Сначала, как большинство девчонок и мальчишек, я хотела стать археологом. Потом, в выпускном классе, нам показали отрывки из «Шоа» Клода Ланцмана. Я поняла, что отныне для меня многое изменилось и я хочу изучать историю ХХ столетия. На факультете мне повезло: я встретила преподавателя, о котором уже говорила тебе.
— Это тот, который открыл для тебя лебенсборны?
— Да. А как ты стал преподавателем подготовительных курсов?
Я сделал вид, что задумался.
— Вероятно, это восходит к тому времени, когда я открыл для себя «Мартину на море».
— Вот видишь! Я же говорила, что ты будешь надо мной смеяться. Нет, серьезно?
— У меня было беззаботное детство. Я много читал, уйдя в себя. Я пристрастился к литературе. В пятнадцать лет я прочел всего Пруста, но, разумеется, не говорил об этом со своими учителями. Да и все равно они бы мне не поверили.
— А я так и не сумела прочитать дальше десятой страницы, — весело откликнулась Элоиза.
— Но от деда я заразился любовью к кино. После бакалавриата я собирался поступать в Институт кинематографии. Но целый год я бездельничал. А потом, я думал, что вполне достаточно посмотреть сотни фильмов, чтобы поступить туда. Разумеется, на вступительных экзаменах я с треском провалился.
— И ты не попробовал пересдать экзамены?
— В то время я не был таким усердным. Скорее меня можно было назвать лоботрясом.
— Потрясающе! Я с трудом представляю тебя таким.
— Тем не менее это правда. Я был балбесом, враждовавшим со всем миром. Мой дед очень любил нас и всегда слишком баловал. У него был только один сын, и он считал нас своими детьми, которых ему не довелось иметь.
— А твой отец?
— Мой отец был полностью поглощен работой…
— Чем он занимался?
— Недвижимостью. Он не особо любил свою профессию, но жил в страхе, что рано или поздно у нас не будет денег. Это какой-то наследственный порок в нашей семье.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мой прапрадед изготавливал чугунные орнаменты, пользовавшиеся успехом во всей Европе. Ты видела реликвию той эпохи в саду нашего дома в Арвильере.
— Фонтан? — предположила Элоиза.
— Совершенно верно. Прапрадед сколотил колоссальное состояние, которое его дети промотали. Мой дед был вынужден начинать с нуля. Но это совсем его не смущало, он не считал зазорным трудиться. Однако для моего отца неудачи его деда стали навязчивой идеей. Он работал как одержимый, пытаясь зарабатывать как можно больше денег. Но он никогда не пользовался ими в свое удовольствие. Думаю, он всю жизнь чувствовал себя несчастным. А вот я стал расточительным звеном цепи.