Холод пепла
Шрифт:
— Ты никогда не был близок с отцом?
— По-настоящему нет. Мы не ссорились, но я не знаю, хорошо ли это. Мы не разговаривали по душам. Между нами не было нежности. Дед был мне намного ближе. Теперь ты понимаешь, почему из меня не вышел хороший отец?
— Зачем ты так говоришь? Глупо верить, что из ребенка, которого часто бьют, вырастет жестокий взрослый.
— Это расхожее мнение. Но разве ты знаешь много отцов, которые не моргнув глазом позволили бы бывшей жене увезти их ребенка за границу, чтобы там его воспитывал чужой человек?
— Все не так просто… Ты же сам мне сказал, что твоя бывшая мечется между Римом и Парижем.
— Возможно, я преувеличиваю, но могу тебя уверить, что образцовых отцов не бывает…
— А твоя сестра? В каких отношениях она была с отцом?
— Анна была еще маленькой, когда он умер, так что она всегда его идеализировала. Между ними установилось настоящее сообщничество. Его смерть потрясла Анну. Думаю даже, она всегда немного сердилась на меня за то, что я не переживал так же сильно, как она.
— Странно…
— Да нет. Просто у Анны хрупкая психика. Как многие люди, страдающие депрессией, она до сих пор не понимает: то, что касается непосредственно ее, нисколько не волнует других.
Почему я все время возвращался к своему отцу? Его смерть была похожа на риф, на который постоянно наталкивалось мое суденышко. Элоиза вывернула мою душу наизнанку, чего до нее никто никогда не делал.
— Полагаю, это была минута психоанализа.
— Мне очень жаль, что мои вопросы были не слишком-то скромными.
— Нет, я шучу. Мне надо было выговориться. Вскоре после того как я отказался от мысли стать новым Кубриком, мой отец погиб. Я не знал, что делать. После окончания подготовительного курса я мог бы поступить в Высшую нормальную школу, но с треском провалился на устном экзамене. Потом я прозябал на факультете, прежде чем мне удалось сдать на агреже. Правда, тут мне повезло: мне попался текст, который я уже когда-то переводил. Дуракам всегда везет.
Элоиза встала и поставила компакт-диск с произведениями Джона Колтрейна. Меня очаровали первые же аккорды фортепьяно, за которыми последовала колдовская мелодия саксофона.
— «Мой маленький мир», — заметил я.
— Ты знаешь?
— Это один из моих самых любимых альбомов.
Элоиза направилась к дивану, но не села на свое место. Она приблизилась ко мне и стремительно поцеловала в губы. Я так ждал этого поцелуя, но не надеялся, что она решится. Мне сразу же понравился вкус ее губ. Я отплатил Элоизе тем же, прижав ее к себе. Но мой поцелуй был более продолжительным и страстным. Я потерял голову от восторга.
— Ну как, я целуюсь лучше, чем Тристан?
— Это не так уж сложно, — ответила она, смеясь.
Глава 24
Я провел ночь у Элоизы, глядя на звезды. Между мной и небом Парижа не было никаких препятствий, кроме оконного стекла ее мансарды.
Мы занимались любовью с чувством, которого я не испытывал уже много лет. Нет, это не было очередным завоеванием новой женщины. Я даже не пытался показать себя с лучшей стороны. Я просто отдался глубокому желанию, которое возбуждала во мне Элоиза.
Но абсолютная безмятежность, которую вызвали во мне наши крепкие объятия, длилась недолго. Сон никак не приходил ко мне. Я все время думал о сестре, о подлом нападении, жертвой которого она стала. Мне тяжело в этом признаваться, а тем более писать об этом, но порой мне случалось — когда депрессия сестры усиливалась, — думать об Анне как об обузе и даже говорить себе, что без нее я был бы более счастливым. Полагаю, что в тот или иной момент всех одолевают ужасные мысли, которые никто не осмеливается высказать вслух. Правда, мои мысли периодически повторялись и порой даже становились навязчивыми.
Но той ночью я осознал, что не смогу жить, если Анна умрет. И это не было смутным предположением, лишенным смысла.
Я проснулся около девяти часов утра. Элоиза уже ушла. Как аспирантка, она вела теоретические занятия у студентов первого цикла. Она собиралась так тихо, что я не услышал никакого шума. На кухонном столе я нашел записку:
«Я очень рада, что ты остался у меня на ночь. Я буду занята весь день и приду домой около шести. Сможешь зайти вечером? Надеюсь, что с твоей сестрой все будет хорошо.
Целую».
У меня занятия начинались только в час дня, и поэтому я решил зайти в больницу.
Анна шла на поправку. Вернее, она чувствовала себя настолько хорошо, насколько это возможно после столь жестокого нападения. Врач вновь осмотрел Анну и согласился выписать ее из больницы днем. Тем не менее он предупредил меня, что после подобных переживаний жертва может вести себя неадекватно.
«Я к этому привык», — едва не ответил я.
Анна сидела на кровати в больничной пижаме.
— Кто я? — спросила она меня.
В детстве мы любили играть в одну игру. Один из нас застывал, изобразив на лице выразительную гримасу или приняв особую позу, а другой должен был догадаться, о каком персонаже — реальном или вымышленном — идет речь.
Но сейчас я не был настроен играть. Анна тем более, однако она, вне всякого сомнения, ощущала потребность освободиться от тревоги.
— Не имею ни малейшего представления, — ответил я.
— Подсказка: Мэри Шелли.
— Франкенштейн?
— Угадал, — откликнулась она, печально рассмеявшись.
— Болит? — спросил я, показывая на повязку, наложенную на нос.
— Немного, но терпеть можно. Завтра они сделают мне ринопластику. Похоже, надо вправить перелом, иначе нос останется искривленным. Франкенштейну предстоит пережить пластическую операцию.
— Восстановительную, — поправил я. — Я подожду, когда тебя выпишут, а потом отвезу домой.
— О нет! Не надо играть в сиделку! Сегодня Офелия свободна. Она скоро заедет за мной.