Холод страха
Шрифт:
Вместо этого он заговорил: "Слушай. Я не желаю больше этих твоих… эманации. Я женщин-то не люблю, не то что девчонок зеленых, сколько тебе двенадцать? Тринадцать? О Боже! Так. Это моя кровать, моя квартира, моя жизнь. И сейчас ты из всех трех уберешься. Раз и навсегда". Однако его дальнейшие действия разошлись со словами весьма круто. Вы только представьте себе, он — ОН!!! — целует ее в губы, он слышит свой собственный голос, шепчущий пошлости типа "любовь моя — счастье мое дорогая — ненаглядная". Что здесь происходит, в его собственной спальне? Почему он не чувствует ни ужаса, ни даже досады? Может, он просто на сцене, только не помнит где? Может, это просто роль? Как в той пьесе Шоу, в которой он приударивал за стареющей дамой? Да, но как пьеса-то называется? Кого он играет… кажется, Юджина… что-то вроде этого? Нет, точно, он — на сцене.
"Мы репетируем? Нет, ты мне скажи, мы пьесу репетируем? И какая же у меня роль… нет, я прекрасно понимаю, что главная. Да, но кто еще занят в постановке? Ведь не ты же играешь главную женскую роль? И кстати, сколько ж тебе лет на самом деле?"
В этом самом месте он сообразил, что девчонке не до разговоров — она буквально впихивала его в себя — и он, кстати, не сопротивлялся. Режиссер что — решился показать настоящий половой акт? Или… о Господи, может, он вовсе и не на Бродвее, а в каком-нибудь поганом порнофильме? А может, его похитили и забрали в будущее, где такие штуки на сцене — законны и в порядке вещей? Какая же это страна? Какой театр, какой город? И самое главное — в какой ПЬЕСЕ он играет и ГЛАВНАЯ ЛИ у него РОЛЬ? Но тут его неожиданно хлестануло оргазмом, а потом он, как ошпаренный, отпрянул от девчонки — все-таки она была всего лишь девчонкой — и, уронив руки, растянулся на кровати. "Маленькая ведьмочка, — сказал он без особой враждебности, — все соки из меня вытянула. И, поверить в это не могу, я получил удовольствие. Но как называется эта пьеса? Что это за спектакль?"
Когда он наконец пришел в себя и обернулся к той половине кровати, где, по идее, должна была лежать девчонка, — обнаружил, что там никого нет. Нет, может, конечно, она в ванной… он прождал Добрые десять минут. Ни-че-го. Сил вставать и искать не было, и он решил позвать. Стоп, он даже не знает, как ее зовут! "Эй, девочка, — заорал он, — девочка, ты где? Выходи из ванной, давай скорее, я еще кое о чем хочу тебя спросить!" Нет ответа. "Девочка, — крикнул он громче, — ты где?" Нет ответа. Куда ж запропастилась эта девчонка? Ох, видно, придется все же подниматься и идти на поиски. И он поплелся в ванную, совершенно голый, а между прочим, даже при любовниках своих никогда голым по квартире не бегал, такой у него были закон жизни — НИКОГДА НИ ПЕРЕД КЕМ ДО КОНЦА НЕ РАСКРЫВАТЬСЯ. Дверь ванной распахнута настежь. Внутри — пусто. Он яростно промчался по всей квартире. Девчонка отсутствовала как класс. И что ему теперь делать — нагишом на улицу, что ль, бежать ее разыскивать? Только этого и не хватало. Надо бы сначала заскочить в спальню, одеться. Он ринулся бегом, с размаху долбанулся бедром о лучший свой мраморный столик… и грохот разбившейся вдребезги любимой настольной лампы ("Тиффани", не как-нибудь!) привел его в разум. "Да это ж великолепная возможность избавиться от нее! Зачем, черт подери, мне ее вообще искать? Она что — так меня заколдовала, что я уж собственной удачи в упор не вижу?!" Дрожа от нежданного восторга негаданного счастья — возможности избавиться от этой малолетней ведьмачьей твари, — он, по-прежнему голый, присел на краешек своего милого, дорогого (во всех отношениях) кожаного кресла, ухватился за подлокотники и принялся собираться с мыслями… Когда не знаешь, что делать, лучше не делать ничего. До этого он додумался быстро. Стало быть, с ума еще не сошел. Может рассуждать трезво и здраво. Что, значит, у нас случилось? Маленькая ведьмочка его захотела, выследила и поимела. Что поимела — это он понимал четко. Ну, слава Богу, кошмар закончился. С чувством глубокого облегчения он поудобнее откинулся на спинку кресла. Устало, но блаженно прикрыл было глаза… и вдруг откуда-то сверху — звонкий голосок: "Прощай, мой ненаглядный. Ты был великолепен!"
Он вскинулся — и как раз вовремя. Вовремя, чтоб увидеть, как девчонка, расправив черные крылья, вылетает из распахнутого окна гостиной. Счастье еще, что окно — огромное, мелькнула у него мысль. Нет, прав, прав был Джон, когда выбрал именно эту квартиру…
Рэй Рассел
Бежавшие влюбленные
Бежавшие влюбленные были схвачены у самой границы герцогства.
Их немедля доставили пред очи его светлости герцога, чей благостный облик и ореол белоснежных кудрей придавали ему сходство с ангелом на прекрасной картине, но лицо его было исполнено печали, пока он с укоризной смотрел на свою юную жену-изменницу и на трубадура, ее любовника, а затем со скорбным вздохом, со слезами на добрых старых глазах, он уплатил золотом тем, кто их поймал, а их поручил заботам своего тюремщика.
Краткие распоряжения, которые герцог ему отдал, были необычными, ибо он вдаль и вширь слыл милосердным и благочестивым правителем.
Любовников надлежало заключить в темницу и строго карать на протяжении семи дней (по одному дню на каждый смертный грех) с тем, чтобы на исходе седьмого дня окончательно с ними разделаться. На протяжении этого срока надлежало наиболее действенным способом воспрепятствовать им смотреть друг на друга или обмениваться даже двумя-тремя словами, дабы они не поддерживали друг друга словами мужества или взглядами любви.
— Наиболее действенный способ, — рассуждал добродушный тюремщик, пока, побрякивая ключами, вел злополучную пару в подземелье замка, — гм-гм… ну да! Убрать ваши глаза и языки. — Они возмущенно взвыли, но он весело рассмеялся и заверил их, что это совсем простенькая операция — щипцы да раскаленный прут — и длится лишь несколько секунд.
Тем не менее по пословице весь мир любит любящих, а тюремщик был добросердечным человеком и отложил удаление их глаз и языков до следующего дня, оставив им ночь, чтобы они могли видеть друг друга и говорить друг с другом. Видеть и говорить, но не ласкать и не обнимать, поскольку, содрав с них одежду, он запихнул их в отдельные клетки — малюсенькие клетки, рассчитанные на причинение максимальных неудобств. Оставив один дымный факел в ввинченном в стену кольце, тюремщик простился с ними. Влюбленные, скорчившись на голых ягодицах, цепляясь пальцами ног за железный под своих клеток, могли вволю утешать друг друга словами и взглядами.
Первой нарушила молчание она.
— Видишь, в какое ужасное положение мы попали, — сказала она, — и все из-за тебя.
— Из-за меня?! — ответил юноша. — Так я же настаивал, чтобы ты осталась со своим супругом, герцогом, так как мы могли легко дарить друг другу блаженство под его ханжеским старым носом, и он бы ничего не пронюхал. Так нет! Тебе понадобилось бежать!
— Все остальное было бы бесчестным. Бегство предлагало единственный порядочный выход.
— Ты говоришь о порядочности? Ты?! — вскричал он. — Ты же с ног до головы была одним жарким, голодным ртом, горящим от жажды, пересохшим из-за воздержанности старика мужа, наглой, неутолимой, развратной…
— Сомкни свои гнусные губы! Это ты виновник нашего ужасного положения. Я бы не корчилась здесь нагая, будто ощипанная цесарка, в попугаичьей клетке, ожидая семь дней пыток, если бы ты не липнул ко мне.
— Твоя память так же ущербна, как и твое целомудрие! Это же ты делала мне авансы!
— Лжец!
— Шлюха!
Она заплакала. Несколько устыдившись своих слов, он пробурчал:
— Вообще-то вина, наверное, не наша, а твоего обомшелого псалмолюбца-мужа…
— Сластолюбца? Нет, в этом же вся суть — он не…
— Ты ослышалась. Его вина, хотел я сказать, это брак с женой, годами втрое моложе шести его десятков. Его вина — оставлять ее томиться без утоления. Его вина — постоянно сводить нас вместе, заверяя меня, как ты любишь мои песни, заверяя тебя, как я люблю, чтобы ты их пела. Его вина, что он жил в такой слепой святости, в таком неведении потребностей плоти, в такой идиотичной невинности, что не предвидел естественного исхода всего этого. Да, вся вина лежит на нем. Только на нем! Да будь он проклят, сладкоречивый святоша!
Она глухо зашептала:
— Лишь недавно герцог начал избегать моего ложа. Когда мы только вступили в брак, моя юная плоть зажигала в нем такое пламя, что его серебряные власы, благочестие были забыты, и он напоминал не столько монаха, сколько макаку или, можно сказать, козла, быка, жеребца, сам выбирай. Потом по непонятным причинам, которые я отнесла на счет истощения его поугасших от возраста сил, он усмирился и стал для меня не более чем братом…
— Братом? — насмешливо переспросил трубадур. — Дедушкой!