Холод страха
Шрифт:
Сырой сквозняк постукивал костями старого скелета, свисавшего на сухих запястьях с потолка на заржавелых цепях. Скелет привлек их взгляды и породил не высказанные вслух вопросы: кто это был и как давно? Мужчина или женщина? За что он погиб? И какой смертью? Подвешенный под потолок, чтобы просто Умереть от голода? Или было еще что-то, не такое простое, как голодная смерть? Он задрожал, она снова разрыдалась, некоторое время оба хранили молчание.
Потом он сказал:
— Попробуем подумать хорошенько. За всю его долгую жизнь внушал ли герцог кому-либо страх перед своей безжалостностью? Приговаривал ли он к пыткам самых отпетых злодеев? Распорядился ли хоть раз, чтобы выпороли ничтожнейшего крепостного? Разве лакеи не потешаются над
Сдавленное "да" вырвалось у узницы, скорчившейся в соседней клетке.
— Так каким же образом, — продолжал он, — подобный человек может подвергнуть жутким пыткам двух ближних своих? Тем более что речь идет и о его очаровательной жене?
Она хлюпнула носом, зажав голову к коленям — слезы ручейками стекали по голым ногам и блестели на ногтях их пальцев.
— Ты цепляешься за соломинки, — простонала она. — Ты слышал, что он сказал. Семь дней пыток…
— Строгого карания! — торжествующе перебил он. — А что, скажи на милость, он считает карами, эта елейная монахиня в облике мужчины? Пост, молитвы на коленях, умерщвление плоти? Семь дней во власяницах? Суровые проповеди, праведные наставления? — Он засмеялся. — Некоторые неприятные ощущения, смиренное покаяние и скука, от которой сводит скулы! Вот пытки, которых ты страшишься! — Он снова засмеялся, покачиваясь на пятках, насколько позволяла ширина клетки.
Она испустила вздох отчаяния.
— Дурак ты, — сказала она без малейшего раздражения, а просто констатируя факт. — На исходе седьмого дня мы умрем, вот что он приказал.
— Окончательно разделаться! — возразил он. — С нами должны окончательно разделаться.
— Это то же самое…
— Ничего подобного! У этого слова много значений! В том числе "отправить восвояси". Могут ли трупы быть отправлены восвояси? Могут ли покойники быть отпущены на все четыре стороны? Нет! Просто семь коротких дней нам предстоит падать на колени и испрашивать прощения — по дню на каждый из семи смертных грехов, ты же слышала выжившего из ума пустосвята! А затем нас отпустят. Отпустят! "Окончательно разделаться" — значит отпустить без всяких условий! Все наши страхи были лишь напрасными душевными мучениями!
Ее веки, опухшие и покрасневшие от слез, медленно поднялись, и она обратила на него презрительный и жалобный взгляд.
— У тебя такая короткая память? Неужели у тебя в голове застревает меньше, чем в разорванной рыболовной сети? И страх настолько лишил тебя мужества, что ты не способен вспомнить, что еще было сказано? Про наши глаза и языки?!
Он было открыл рот, чтобы ответить, но сразу же закрыл. Вновь его лицо исказилось от тошнотворного ужаса. Она съязвила:
— Ну-ка, отмети и это!
Вскоре он улыбнулся.
— За твою недоброту и колкие слова мне следовало бы позволить тебе и дальше думать, что мы лишимся этих столь необходимых органов чувств, источников стольких радостей. Зачем мне утешать тебя, когда за все мои старания я пожинаю лишь ядовитые упреки? — Он усмехнулся. — А потому я прикушу язык.
Последовала долгая безмолвная пауза. Наконец она закричала:
— Да говори же, подлый!
Он торжествующе засмеялся.
— Я люблю тебя, пышечка, а потому я скажу, а ты выслушаешь. Вспомни эти ужасные слова о наших глазах и языках. Кто их произнес? Твой святой супруг? Или кое-кто поничтожнее, жалкий прислужник, а точнее, не кто иной, как наш олух-тюремщик?
Она задумалась.
— Мой муж сказал…
— Твой супруг сказал, что мы не должны смотреть друг на друга или говорить друг с другом. И воспрепятствовать этому, сказал он, надо самым действенным способом. Вот так. Кляпы и повязки на глазах — разве это не действеннейшие способы? И более простые, чем щипцы и раскаленные прутья. Наш глупый тюремщик просто дал волю фантазии, беззаконно истолковывая приказания твоего мужа. А эти приказания, точно исполненные, окажутся не страшнее, чем удары линейкой по ладошкам ребенка. Поверь, моя острая на язык цыпочка: страх — лишь призрак, родящийся из воздуха, за ним не стоит ничего, кроме пустоты. Не мучайся долее, утри глазки. Неделя посыпания главы пеплом во власянице, и с нами окончательно разделаются: отпустят наши грехи, помилуют нас и самым великодушным образом отпустят на все четыре стороны.
В его словах была логика, и она чуть-чуть успокоилась.
— Молю Бога, чтобы ты оказался прав, — сказала она.
— Положись на меня, — ответил он. — Твой муж не допустит, чтобы нас пытали или убили.
Чуть позже тюремщик, этот добросердечный малый, вернулся, одарил их бодрящей улыбкой и сел поблизости от них, чтобы съесть миску овсянки, свой скудный ужин. Хлюпанье и причмокивание он перемежал добродушной болтовней.
— Его светлость герцог говорит, что нехорошо держать вас в неведении о том, чего вам ждать вскорости. Все должно быть честно-благородно, говорит его светлость. Он же не жестокий человек, не какой-то там тиран, вроде некоторых, каким мне доводилось служить. Не дьявол в человечьем обличий, который позволил бы бедным овечкам вроде вас опасаться самого худшего из худшего, то есть неизвестно чего. Куда лучше для них, говорит он, знать, что их ожидает, и в словах этих истина и мудрость, клянусь собственными гвоздями Христа, вы уж простите, госпожа, что я выражаюсь. А потому, любезный, пойди, говорит он мне, пойди к ним опять и расскажи им обоим все до единого, что с ними будут делать — семь раз за семь дней, и не скупись на подробности, говорит он, ибо для них благо знать побольше, чтобы они боялись поменьше и в спокойствии сердечном предали души свои Небесам. Да, хороший он человек, истый праведник, его светлость-то.
Утерев губы и отставив отполированную до блеска миску, доброжелательный тюремщик продолжал:
— Ну так завтра — первый день из семи, верно? А потому на заре, когда, надеюсь, вы сладко выспитесь, вот чего сделают с вами обоими…
Когда он поведал им о Первом Дне, они побелели. Когда он поведал им о Втором Дне, они застонали. Когда он поведал им о Третьем Дне, они разразились проклятиями. Когда он поведал им о Четвертом Дне, они зарыдали. Когда он поведал им о Пятом Дне, они закричали. Когда он поведал им о Шестом Дне, у них началась рвота. Когда он поведал им о Седьмом и Заключительном Дне, на что у него ушло минут двадцать, они потеряли сознание, не дослушав, и ему пришлось привести их в чувство, окатив холодной водой, чтобы все-таки договорить.
— Вот, значит, и все, — улыбнулся он, — а потом никаких там языческих измывательств над останками, а приличные похороны, христианское погребение для обоих. Так сказал его светлость. Ну, так доброй ночи вам, госпожа, и вам, благородный юноша. Сладких снов.
Напевая песенку, он покинул темницу, зловеще лязгнув железной дверью.
Юноша, обезумев от отчаяния, тряс прутья своей клетки, бил по ним кулаками, царапал замок, пока не искровенил пальцы. Наконец он сполз на пол — стонущий, дрожащий комок плоти.
Она в ошеломлении смотрела перед собой пустым взором и еле слышным шепотом бормотала бессвязные слова:
— Чудовищно… отвратительно… омерзительнее всего, что я могла себе представить… ужаснее всех мук Ада! Семь дней! Каждый бесконечный день! О Боже! Страдать так? Подвергнуться такому гнуснейшему поруганию за несколько минут наслаждения? Нет! Нет!..
Ее любовник посмотрел на нее взглядом помешанного. Он всхлипывал:
— Ты должна воззвать к нему, просить, молить! Скажи ему, что это ты соблазнила меня, и я, ветхий Адам, был затянут неумолимым водоворотом твоей похоти. Скажи ему это! Почему мы оба должны умереть столь ужасной смертью? Почему я должен страдать из-за твоей супружеской неверности?