Холод
Шрифт:
– Вы известный режиссер… Модный… Вас все знают… Ну, неужели не помните?
– Да? – говорил он. – Театральный режиссер? Или в кино?
– И там, и там… Вы недавно за границей какой-то приз получили… В Италии, кажется.
– На Венецианском фестивале?
– Нет… По-моему, в Риме.
– Бабушка, – прерывала их диалог измотанная вторым подряд перелетом через всю страну стюардесса. – Ну, вы будете брать что-нибудь?
– Жаль, – продолжал Филиппов. – Я бы хотел в Венеции… А там, куда мы летим… меня тоже все знают?
– Конечно. Там, вообще, про вас легенды рассказывают. И каждый второй хвастается,
В этот момент старушка наконец пришла к нелегкому для себя решению и потребовала вернуть судок с мясом, от которого успела дважды отказаться минуту назад.
– Все забыл, – покачал головой Филиппов, передавая поднос в надежные старушечьи руки. – У меня есть семья?
– Нет. То есть раньше была, но сейчас вы в разводе. И это был уже второй брак. Первый, вообще, практически сразу не сложился. Слишком рано женились.
– А дети?
– Один сын. Он с вашей бывшей – ну, в смысле, со второй – в Европе где-то живет. Она его туда увезла к своему новому. У нас в городе много про это говорили.
– Да? И что говорили?
Зинаида смутилась и занялась оберткой на своем подносе.
– Ну… Говорили, что вы ее бьете… То есть били…
– Давай помогу, – Филиппов отнял у нее поднос и одним привычным движением сорвал с него прозрачную пленку. – Вот так.
– Нет, ну это всё сплетни, – продолжала она. – Вы не принимайте близко к сердцу.
– Да я и не принимаю. Мне вообще, если честно, плевать. Я никого не помню. Хочешь пирожное? Я не буду.
– Спасибо.
– Bon appetit.
Они приступили к трапезе и некоторое время молча жевали разваливающееся на волокна рагу с водянистыми овощами. Мальчик лет пяти, сидевший в кресле через проход, ковырялся у себя в носу, а затем облизывал палец.
– Что еще говорят? – спросил Филиппов, опуская тупую пластиковую вилку.
– Говорят, что вы гей.
– Стюардессу позовите, пожалуйста, – потребовала старушка у иллюминатора. – Она мне рыбу дала. Я же говорила им, что хочу мяса.
– Моё будешь? – предложил ей Филиппов. – Тебе откуда отрезать? У меня самая вкусная филейная часть.
Старушка секунду смотрела ему в глаза, потом начала ковыряться в своей рыбе. Филиппов перевел взгляд на Зинаиду.
– Думаешь, насчет голубизны – правда?
– Не знаю, – пожала она плечами. – Мужчина вы, конечно, вполне себе… Но по нынешним временам, сами знаете, всё так сложно. Кто гей, кто нормальный среди мужиков с первого взгляда не разберешь. Иногда такие сюрпризы бывают, что обхохочешься. Я, когда про вас это услышала, не поверила. Но потом даже в газетах стали намекать. Желтые, конечно, газетенки, а сомнения все равно возникли. Дыма без огня не бывает.
– Резонно. Еще что говорят?
– Что вы алкоголик и наркоман. Одно время много об этом трепались, но теперь поутихло…
Они помолчали, а потом Зинаида внезапно нырнула под свой столик и выудила оттуда белый пластиковый пакет с красной эмблемой «Moscow Duty Free».
– Ну а это вы узнаёте?
Она торжествующе смотрела на Филиппова, показывая ему белую чашку со следами кофе внутри и ожидая немедленного просветления, но он лишь покачал головой.
– Вы же сами мне ее дали.
– Я? Зачем?
– Вы ее для меня украли.
– Та-а-ак, –
– Нет, вы из хороших побуждений. Вы увидели, как я в баре прятала блюдце, подсели ко мне и предложили украсть его вместе с чашкой. Еще про кафе в Амстердаме и про кексы с марихуаной рассказывали… Ну что, совсем ничего не помните?
Она жалостливо смотрела ему в лицо.
– А ты зачем прятала блюдце?
– Вы уже спрашивали… Там, в аэропорту.
– Не помню. Расскажи еще раз.
Она вздохнула, почему-то смутившись и скроила глупую мину.
– Вы смеяться будете.
– Не буду. С чего ты взяла?
– Вы уже смеялись.
– Да? Ну, все равно расскажи. Мне интересно.
Она закатила глаза под лоб, как будто решалась на откровенность, но при этом стеснялась важных для нее чувств.
– Я это блюдце на память хотела забрать.
– На память? – Он усмехнулся. – О чем? О баре?
– Ну вот видите, вы так уже говорили.
– Да не помню я ничего. Маразм какой-то. Зачем тебе блюдце?
– На нем снизу написано «Аэропорт Домодедово».
– И ты решила стырить его на память об аэропорте?
– Да нет, о Москве. Я же вам сказала тогда, что уезжаю домой навсегда, и в Москву больше не разрешат вернуться.
– Кто не разрешит?
– Да есть там… Короче, не важно. Не разрешат.
– Ты вроде взрослая уже тетя.
Она засмеялась, издав при этом странный звук.
– Чего смеешься?
– Меня ровесники тетей не называют.
Филиппов прислушался к ее смеху и снова уловил в нем дополнительный звук.
– Ну-ка, сделай так еще раз.
– Как?
– Ну вот так, как ты сейчас делала. Хрюкни.
– Я не хрюкала.
– Да ладно тебе.
– Не хрюкала, я вам говорю.
– Ага, не хрюкала. А это вот что?
Он передразнил ее смех и отчетливо хрюкнул в конце, втягивая носом воздух.
– Поняла? Вот так ты смеешься.
Временами Филиппову действительно хотелось потерять память. Жизнь его отнюдь не была неказистой, однако вспоминать из нее он любил совсем немногое. Список того, что он оставил бы себе после внезапной и давно желанной амнезии, состоял всего из нескольких пунктов. Первые места занимали песни Тома Уэйтса, их он хотел помнить всегда; затем шла сверкавшая на солнце, бешено вращающаяся бутылка водки, со смехом запущенная высоко в воздух рукой лучшего друга, который, в отличие от этой бутылки, несомненно подлежал амнезии; лицо двухлетнего сына, покрытое грубой, почти зеленой коркой от бесконечного диатеза, и его слеза, мгновенно исчезающая в глубоких сухих трещинах на щеках, как будто это не щеки, а склоны, и он не ребенок, а маленький печальный вулкан, и склоны его покрыты застывшей лавой. Напоследок Филиппов оставил бы себе воспоминание о беззаботной толстухе в необъятных черных брюках и дешевой цветастой куртке, которая выскочила однажды пухлым Вельзевулом прямо перед ним из метро, нацепила наушники, закивала и стала отрывисто скандировать: «Девочкой своею ты меня наза-ви, а потом абни-ми, а потом абма-ни». Свои требования она формулировала уверенным сильным голосом и, судя по всему, твердо знала, чего ждет от жизни. Вот, пожалуй, и все, о чем Филиппов хотел помнить. Все остальное можно было легко забыть.