Шрифт:
Вильгельм Гауф (Хауф)
Холодное Сердце
Первая часть
Кто путешествует по Швабии, пусть не забудет хоть ненадолго наведаться в Шварцвальд. Не ради деревьев, хотя не везде увидишь такую тьму-тьмущую великолепных стройных елей, а ради людей, удивительно не похожих на других обитателей этих мест. Ростом они выше обыкновенных людей, в плечах широки, телосложения могучего, и кажется прямо-таки, что бодрящий дух, которым по утрам веет от елей, наделил их с юности более свободным дыханием, более ясным взглядом и более твердым, хотя и более суровым нравом, чем жителей равнин и речных долин. Не только, впрочем, осанкой и ростом, но и обычаями и одеждой резко отличаются они от людей, живущих за пределами этих
Красивее всех одеваются жители баденского Шварцвалда. Тамошние мужчины не стригут бороду, она растет у них так, как ей природой положено, и черные их куртки, широченные шаровары с мелкими складками, красные чулки и островерхие, широкополые шляпы придают им какой-то необычный, но в то же время какой-то строгий, достопочтенный вид.
Обычное занятие тамошних жителей - изготовление стекла. Делают они также часы, которые расходятся чуть ли не по всему миру.
На другом конце Шварцвальда живет часть этого же самого племени, но от их занятий у них пошли другие нравы и обычаи, чем у стекловаров.
Они торгуют своим лесом. Они валят и отесывают свои ели, сплавляют их по Нагольду в Неккар, а с верхнего Неккара вниз по Рейну, в глубь Голландии, и в приморских местах хорошо знают шварцвальдцев и длинные их плоты. Они останавливаются в каждом городе, который стоит на реке, и гордо ждут, не купят ли у них бревна и доски.
А самые крепкие и длинные бревна они сбывают за большие деньги мингерам-голландцам, которые строят из них корабли. Так вот, эти люди привыкли к суровой, кочевой жизни. Радость для них - это гнать свои плоты вниз по реке, тоска - это возвращаться берегом.
Потому-то и праздничная их одежда так отличается от одежды стекловаров из другой части Шварцвальда. Они носят куртки из темного холста, зеленые, шириной в ладонь помочи на широкой груди, штаны черной кожи, из кармана которых, как знак отличия, выглядывает медная дюймовая линейка.
Но предмет их гордости и радости - сапоги, самые, наверное, огромные, какие только носят на свете: их голенища можно поднять на две пяди выше колен, и плотогоны расхаживают в них по воде глубиной хоть в три фута без риска промочить ноги.
Еще недавно жители здешних лесов верили в лесных духов, и лишь в самое последнее время удалось изжить это глупое суеверие. Любопытно, однако, что и духи, обитающие, по преданию, в Шварцвальде, разделяются по этим разным видам одежды. Так, например, уверяют, что Стекляшничек, добрый лесовичок ростом в три с половиной фута, никогда не показывается иначе, чем в островерхой шляпке с большими полями, в курточке, шароварах и красных чулочках. Михель же голландец, разгуливающий на другой стороне леса,-это, говорят, огромный, широкоплечий детина в одежде плотогона, и многие из тех, кто его видел, уверяют, что не хотели бы платить из собственного кармана за телят, кожи которых хватило бы ему на сапоги. "Такие они высокие, что обыкновенный человек уйдет в них по шейку", - говорили очевидцы и клялись, что ничуть не преувеличивают.
С этими лесными духами и произошла некогда у одного молодого шварцвальдца странная история, которую я хочу рассказать.
Жила в Шварцвальде одна вдова, госпожа Барбара Мунк. Супруг ее был угольщиком, и после его смерти она потихоньку готовила своего шестнадцатилетнего сына к тому же занятию.
Юный Петер Мунк, малый неглупый, покорно - ведь точно так жил и его отец сидел по целым неделям у дымящего костра и потом, черный, весь в копоти, страхолюдный, отвозил свой уголь вниз, в город, и продавал его там.
Но у угольщика есть время задуматься о себе и других, и, когда Петер Мунк сидел у своего костра, темные деревья кругом и глубокая тишина леса настраивали его душу на слезы и на безотчетную тоску. Его что-то огорчало, что-то сердило - он сам не знал что.
Наконец он понял, что его сердит, и оказалось, что это - его положение. "Черный, одинокий угольщик!
– сказал он про себя.
– Что за жалкое житье! Каким уважением пользуются стеклодувы, часовщики, даже музыканты в воскресный вечер! А если Петер Мунк, чисто вымывшись и принарядившись, выйдет в отцовской парадной куртке с серебряными пуговицами и в новых-преновых красных чулках и кто-нибудь, увязавшись за мной, подумает: "Кто этот стройный парень?" - и про себя похвалит мои чулки и мою осанку, то, пройдя мимо и оглянувшись, он наверняка скажет: "Ах, да это же всего-навсего Петер, сын угольщика!"
Плотогоны с другого конца Шварцвальда тоже были предметом его зависти. Когда эти лесные великаны приходили в нарядной одежде, неся на себе чуть ли не по два пуда серебра в виде пуговиц, цепочек и пряжек, когда они, широко расставив ноги, с важными лицами наблюдали за танцами, ругались по-голландски и, как самые знатные мингеры, курили длинные, с локоть, кёльнские трубки, такой плотогон представлялся ему счастливейшим человеком.
А уж когда эти счастливцы лезли в карманы, вынимали оттуда пригоршнями большие талеры и, поставив на кон десяток-другой крейцеров, легко просаживали в кости по пяти, а то и по десяти гульденов, он совсем терял голову и мрачно брел в свою хижину, ибо в иной праздник эти "лесные хозяева" проигрывали больше, чем его бедный отец зарабатывал за год.
Особенно восхищался он тремя из этих людей, которым из них больше - он и сам не знал.
Один был толстый, рослый человек с красным лицом, он слыл самым богатым в компании. Его называли толстяк Эцехиль. Он дважды в году сплавлял строевой лес в Амстердам и всегда умудрялся продавать его настолько дороже, чем прочие, что, когда другие возвращались домой пешком, он с шиком плыл вверх на судне.
Другой был самым худым и долговязым человеком во всем Шварцвальде, его называли Длинный Шлюркер, и Мунк завидовал его исключительной смелости. Он перечил самым уважаемым людям, занимал, как бы тесно ни сидели в трактире, больше места, чем четверо самых толстых гостей, потому что либо ставил оба локтя на стол, либо клал на скамью одну из своих длинных ног, и все-таки никто не осмеливался перечить ему, потому что у него были сумасшедшие деньги. А третий был красивый молодой человек, лучше всех в здешних местах танцевавший и прозванный потому Королем Танцоров. Он был некогда беден и служил работником у одного из "лесных хозяев". Но вдруг он невероятно разбогател. Одни говорили, что он нашел где-то под старой елью горшок, наполненный деньгами, другие утверждали, что острогой, которой плотогоны, бывает, ловят рыбу, он вытащил из Рейна неподалеку от Бингена мешок золота, а мешок этот был частью зарытого там сокровища Нибелунгов, - короче, разбогател он внезапно, и все, стар и млад, почитали его как принца.
Об этой троице частенько думал Петер, сын угольщика, когда сидел в одиночестве в еловом лесу.
Правда, у всех у них был один главный порок, вызывавший к ним всеобщую ненависть,- их невероятная скупость, их безжалостность к должникам и бедным ведь шварцвальдцы народ добродушный. Но известно, как оно водится на свете: за скупость-то их ненавидели, а за богатство еще как уважали. Кто мог, как они, бросаться талерами, словно деньги сыплются на них с елок?
"Так дальше не пойдет дело, - сказал себе однажды Петер в мучительной тоске, ибо накануне был праздник и все собрались в трактире,- если мне вскоре не повезет, я что-нибудь над собой учиню. Ах, если бы я пользовался таким уважением и был так же богат, как толстяк Эцехиль, или был так же смел и могуществен, как Длинный Шлюркер, или пользовался бы такой же известностью и мог швырять музыкантам вместо крейцеров талеры, как Король Танцоров! Откуда только деньги у этого малого?" Он перебирал в уме все способы добывания денег, но ни один ему не нравился.