Холодное время
Шрифт:
– Почему это пустая трата времени?
– Потому, Данглар. Лучше для начала выяснить, был ли этот вогнутый штрих проведен до или после наклонной черты. То же касается и двух вертикальных линий – их начертили до? Или после?
– Какая разница? – спросил Бурлен.
– И еще вопрос, – продолжал Адамберг, – была ли наклонная черта проведена слева направо или справа налево.
– Разумеется, – согласился Данглар.
– Наклонная черта напоминает зачеркивание, – сказал Адамберг. – Но только при условии, что она уверенно проведена
– Какую улыбочку?
– Я хочу сказать – выгнутую закорючку. В форме улыбки.
– Вогнутую, – поправил Данглар.
– Ради бога. Если рассматривать этот штрих отдельно, он похож на улыбку.
– Улыбку, которую решили уничтожить, – предположил Бурлен.
– Вроде того. Что касается вертикальных линий, то они, возможно, просто обрамляют ее, тогда получается что-то типа упрощенного изображения лица.
– Очень уж упрощенного, – сказал Бурлен. – И все это притянуто за уши.
– Еще как притянуто, – согласился Адамберг. – Но проверить не мешает. В каком порядке пишут эту букву кириллицей, Данглар?
– Сначала первую вертикальную линию, потом наклонную, потом вторую вертикальную. И в последнюю очередь, как и у нас, добавляются надстрочные знаки.
– Следовательно, если чашечку написали сначала, то о небрежно написанной кириллической букве можно забыть, – сказал Бурлен, – и не терять время на поиски русской фамилии в ее ежедневниках.
– Или македонской. Или сербской, – добавил Данглар.
Огорченный неудачей, Данглар плелся, шаркая ногами, следом за своими коллегами, а Бурлен тем временем раздавал указания по телефону. Вообще-то Данглар шаркал всегда, отчего подошвы его ботинок изнашивались со страшной скоростью. Поскольку майор, не имея веских оснований делать ставку на красоту, стал приверженцем истинно английской элегантности, обновление лондонской обуви создавало ему массу проблем. И каждого, кто собирался пересечь Ла-Манш, он просил привести ему очередную пару.
На бригадира произвели сильное впечатление те крупицы знаний, которыми успел поделиться Данглар, и теперь он покорно шел рядом с ним. “Пообтерся слегка”, – сказал бы Бурлен.
Они расстались на площади Конвансьон.
– Позвоню, как только получу результаты, – обещал Бурлен, – это не займет много времени. Спасибо за помощь, но боюсь, вечером мне придется закрыть дело.
– Поскольку мы все равно ничего не поняли, – сказал Адамберг, беспечно махнув рукой, – можно дать волю фантазии. Мне, например, это напоминает гильотину.
Бурлен проводил взглядом уходивших коллег.
– Не беспокойся, – сказал он бригадиру. – Адамберг – это Адамберг.
Как будто этой фразы было достаточно, чтобы прояснить ситуацию.
– И все-таки, откуда он столько всего знает, ваш Данглар? Что у него в башке?
– Белое вино.
Не прошло и двух часов, как Бурлен позвонил Адамбергу: в первую очередь были начерчены вертикальные линии – сначала левая, потом правая.
– Как мы пишем H, – продолжал он. – Но затем она нарисовала вогнутую закорючку.
– То есть это не H.
– И не кириллическая буква. А жаль, этот вариант мне, пожалуй, понравился. Потом она добавила наклонную линию, проведя ее слева направо.
– Перечеркнула улыбку.
– Вроде того. Короче, это дохлый номер, Адамберг. Ни инициалов, ни русского адресата. Просто неизвестный символ, непонятно кому предназначенный.
– Тому, кого она обвиняет в своем самоубийстве или предупреждает об опасности.
– Либо, – предположил Бурлен, – она действительно покончила с собой из-за болезни. Указав предварительно на что-то или на кого-то, может быть, на некое памятное событие. Прощальное признание на пороге небытия.
– А в чем признаются в последние мгновения жизни?
– В постыдной тайне, например.
– То есть?
– Внебрачные дети?
– Или грех, Бурлен. Или убийство. Что же такое совершила наша славная Алиса Готье?
– Славная, как же. Властная, непреклонная, а то и деспотичная. Малоприятная.
– У нее не было проблем с бывшими учениками? С Министерством образования?
– Она была на хорошем счету, ее никогда не переводили на другое место работы. Сорок лет в одном и том же коллеже, в проблемном районе к тому же. Но ее коллеги утверждают, что ученики, даже самые хулиганистые, сидели не шелохнувшись у нее на уроках, иначе огребли бы по полной. Ты ж понимаешь, директора буквально молились на нее. Стоило ей появиться на пороге класса, как галдеж прекращался. Все боялись ее наказаний.
– Не телесных, случайно?
– Нет, судя по всему, ничего такого не было.
– А что тогда? Она заставляла по триста раз переписывать домашнее задание?
– А вот и нет. В наказание она переставала их любить. Потому что, видишь ли, она любила своих учеников. Вот где таилась угроза – им страшно было потерять ее любовь. Многие под тем или иным предлогом приходили к ней после уроков. Тетка была не промах – достаточно тебе сказать, что как-то раз она вызвала на ковер юного рэкетира, который непонятым образом меньше чем за час сдал ей своих подельников. Вот такая вот женщина.
– Отсекала лишнее.
– Ты все думаешь о гильотине?
– Нет, о пропавшем письме. О неизвестном молодом человеке. Возможно, это кто-то из ее бывших учеников.
– Какое отношение может иметь ее знак к этому ученику? Символ клана? Компании? Не зли меня, Адамберг, я должен закрыть дело.
– Так потяни немного. Хоть денек. Объясни, что изучаешь кириллицу. А главное, не говори, что это мы тебя надоумили.
– Зачем тянуть? Что у тебя на уме?
– Ничего. Хочу немного подумать.