Холодное железо: Лучше подавать холодным. Герои. Красная страна
Шрифт:
Кое-как выбравшись из-под чужих рук и ног, он подхватил булаву, выдернул нож из спины мертвого мечника, сунул его за пояс, метнулся к двери. В коридоре было пусто. Трясучка вернулся за Монцей, поднял ее на ноги. Она оцепенело уставилась на свою мокрую от крови одежду.
– Что… что…
Закинув ее безвольную руку себе на плечи, он вытащил Монцу за дверь, сволок вниз по лестнице. Вывел через открытую заднюю дверь в переулок. Там Монца успела сделать всего шаг, и ее вырвало. Потом она застонала и натужилась снова. Трясучка тем временем сунул булаву в рукав, окровавленным навершием вниз, чтобы выпала легко, коль понадобится. И понял вдруг, что опять смеется. Почему – неведомо. Смешного по-прежнему ничего не было. Как раз наоборот. Но смех все равно рвался наружу.
Монца сделала, пошатываясь, еще несколько шагов, согнулась пополам.
– Все, курить брошу, – пробормотала, сплевывая желчью.
– Ага. Как только глаз у меня вырастет заново.
Схватив ее за локоть, Трясучка двинулся в конец переулка, к людной, залитой солнечным светом улице. На углу остановился, быстро глянул в обе стороны, потом опять забросил руку Монцы себе на плечи и повел ее прочь.
За исключением трех трупов, в комнате было пусто. Шенкт приблизился к окну, осторожно обойдя пятна крови на полу, выглянул. Ни Меркатто, ни одноглазого северянина. Но лучше уж пусть сбегут, чем кто-нибудь другой найдет их раньше его. Этого он допустить не мог. Привык доводить до конца работу, за которую взялся.
Шенкт присел на корточки, положил руки на колени. То, во что он превратил Мальта с его семью дружками, вряд ли выглядело хуже сотворенного Меркатто и ее северянином с этими троими. Кровью были залиты стены, пол, кровать, потолок. Череп мертвеца, лежавшего возле очага, являл собой кашу. Пропитанная кровью рубаха второго, валявшегося вниз лицом, вся была в ножевых прорехах. На горле женщины зияла глубокая рана.
Счастливица Ним, предположил он, глядя на нее. Которую покинуло счастье.
– Теперь – просто Ним.
В углу возле стены что-то блеснуло. Шенкт наклонился, поднял и поднес к свету золотое кольцо с большим кроваво-красным рубином. Вещица была слишком хороша, чтобы принадлежать кому-то из этого отребья. Кольцо Меркатто, стало быть. Еще теплое от ее пальца… Он надел его на собственный. Потом ухватил тело Ним за лодыжку, перетащил его на кровать и, тихо напевая себе под нос, принялся раздевать.
На бедре правой ноги виднелась какая-то чешуйчатая сыпь, поэтому он предпочел левую. Надрезал ее у ягодицы тремя быстрыми, ловкими движениями мясницкого серпа. Легко выломал кость из бедренного сустава, еще двумя взмахами кривого клинка отсек ступню, затем сложил ногу вдвое, перевязал поясом Ним, чтобы не разогнулась, и сунул в мешок.
Толстый кусок вырезки, обжаренный на сковороде. С особой смесью из четырех сулджукских специй, которая у него всегда с собой. На местном пурантийском масле, имеющем чудесный ореховый аромат. Да, еще соль и молотый перец. С приправами будет вкусным любое мясо. Розовое внутри, но без крови. Людей, которые любят мясо с кровью, Шенкт не понимал. Ему сама мысль была противна. Под конец добавить лук. Можно еще порубить кубиками мякоть голени и сделать жаркое, с грибами и кореньями, а из костей сварить бульон, добавив капельку выдержанного мурисского уксуса, который придаст…
– Смак.
Кивнув сам себе, он тщательно вытер от крови серп, перекинул мешок через плечо, шагнул к двери и остановился.
Вспомнил вдруг о булочной, мимо которой проходил сегодня, о чудесных, хрустящих, только что испеченных хлебцах, выставленных в витрине. О запахе свежего хлеба. Восхитительном запахе самой добродетели, простом и честном. Ему бы очень хотелось быть пекарем, если бы он не был… кем был. Если бы он не предстал никогда перед своим старым мастером. Не принял никогда дороги, предложенной ему, и никогда против нее не восставал.
«Как будет этот хлеб хорош, – подумал он теперь, – нарезанный ломтями, щедро намазанный рубленым паштетом. Или айвовым вареньем. Со стаканчиком доброго вина».
Он снова вынул нож и вернулся к Счастливице Ним.
Ей, в конце концов, печень была уже без надобности.
Героические усилия и перемены к лучшему
Дождь прекратился, над полями выглянуло солнце, и на серых небесах повисла радуга. Что там, подумала Монца, где конец ее касается земли. Эльфийская полянка, как рассказывал когда-то отец? Или просто дерьмо, как и всюду?.. Потом наклонилась с седла и сплюнула в пшеницу.
Возможно, эльфийское дерьмо.
Откинула мокрый капюшон и хмуро посмотрела на восток, на дождевые тучи, откатывавшиеся к Пуранти. Была бы на свете справедливость, обрушились бы они ливнем на Карпи Верного и Тысячу Мечей, чей авангард находился уже не более чем в дне езды. Но справедливости не было, и Монца это знала. Тучи прольются там, где им заблагорассудится.
Мокрое поле озимой пшеницы пестрело пятнами красных цветов, как земля лужами крови. Близилось время жатвы, только некому здесь было снять урожай. Рогонт делал то, что умел лучше всего, – отступал. И с ним, забирая все добро, какое можно унести, отступали к Осприи фермеры. Они знали, что приближается Тысяча Мечей. И знали, что лучше ее не дожидаться. Во всем мире не нашлось бы фуражиров с более дурной репутацией, чем люди, которыми некогда командовала Монца.
«Фуражировка, – писал Фаранс, – это грабеж столь грандиозный, что он переходит границы простого преступления и вступает на политическую арену».
Она потеряла кольцо Бенны. И то и дело проводила теперь большим пальцем по среднему, убеждаясь всякий раз с горечью, что его там нет. Бенна умер, и красивый камушек этого обстоятельства не менял. Но все же чувство было такое, словно она потеряла какую-то последнюю, крохотную частичку брата, за которую цеплялась. Какую-то из последних частичек себя самой, стоивших того, чтобы их беречь.
Впрочем, ей повезло, что в Пуранти она потеряла только кольцо. Могла и погибнуть из-за собственной неосторожности. Следовало бросить курить. Изменить жизнь к лучшему. Следовало… и тем не менее она курила больше обычного. Пробуждаясь от сладкого забвения, говорила себе, что этот раз уж точно был последним, но всего через несколько часов начинала сходить с ума. Желание накатывало, как прибой, тошнотворными волнами, одна выше другой. Сопротивление стоило героических усилий, а Монца героем не была, пусть жители Талина и собирались чествовать ее как таковую. Однажды она выбросила трубку и тут же в приступе паники купила другую. Столько раз перепрятывала постепенно уменьшавшийся комок хаски, что сбилась со счета. И поняла в конце концов, что прятать какую-то вещь собственными руками смысла нет.