Хонорейская эра
Шрифт:
Подойдя к стойке из прессованных опилок, Кэннон плюхнулся на колченогий табурет и посмотрел на хозяина. Тот заплыл жиром так, что из складок торчали лишь нос и два мутных глаза с поросячье-белесыми ресницами. Толстяк не мог двигаться - его возили в тележке сыновья, у которых из сала еще выглядывали руки и ноги.
– А ну-ка, накапай мне виски, - дружелюбно прорычал Кэннон.
– Нет, - задушенно просипел хозяин. Волны гнилостного запаха из его рта едва не свалили варвара на пол.
– Почему?
– Здесь пьют только кефир, йогурт, варенец или кумыс. Так решил король Габануй в целях
Вздохнув, Кэннон променял медяк на кусок хлеба и кувшин кефира. Полуобернувшись, он стал считать шлюх, но, сбившись на третьем десятке, бросил. Дверь из сгнившего ясеня раскрылась, впустив уличное зловоние пополам с низеньким старцем. Его плечи были сгорблены, будто в руках он нес две кошелки, наполненные своей жизнью. Он был одет в хламиду, подпоясанную веревкой, а седые волосенки свисали жидкими прядями с макушки и подбородка. Какая-то потаскуха, состоящая из головы, груди и задницы, распахнула рубаху и пихнула старичка в лицо своим выменем. Тот в ужасе отшатнулся. Кто-то кинул в него кожурой от брюквы, кто-то скорлупу яйца, а огромный как платяной шкаф аристократки шемит плюнул прямо на розовую макушку. Провожаемый свистом, смехом и улюлюканьем, старик прошел и сел у стойки рядом с Кэнноном. На секунду кефир ударил в голову молодого варвара, и тот ляпнул:
– Эй ты, здоровый! Надо уважать старость!
Он только-только прикусил язык, ужасаясь сказанному, а шемит уже стоял рядом, и в горле его клокотало. В ярости он поднял кулаки, которые, будучи сложенными, превзошли бы в размерах задницу самой толстой шлюхи. Троммелиец, чуя, что скоро может стать котлетой, понял - надо действовать. Одним движением он передвинул вперед свой барабан и сорвал чехол. В руках появились палочки. Оглушительная, гулкая, рокочущая дробь остановила кулаки на полпути до блестящей макушки Кэннона. Волны ритмической барабанной дроби наполнили харчевню снизу доверху.
Любой дурак знал, что связываться с троммелийцами и их барабанами опасно. Узколобый губастый шемит был как раз дурень, поэтому он, испуганно сморщившись, съежился. Прижав кулаки к щекам, он попятился к двери, снес ее своим задом и исчез. Настроение Кэннона резко сменилось. С победной ухмылкой он ловко покрутил в пальцах палочки и упрятал их в чехол вместе с барабаном. На волне успеха молодой варвар залпом, не поморщившись, допил свой кефир. Харчевня, затихнув на время, вернулась к обыденной жизни. Старик, уже отершийся, прошамкал сиплым от неумеренного употребления варенца голосом:
– Ты великий воин, сынок.
– Какой я тебе сынок?!
– надменно заявил Кэннон, но старик показал ему серебряную монетку:
– Выпьем?
Троммелиец сменил надменность на радость:
– Выпьем, дедушка!
Страдающая одышкой дочь хозяина харчевни принесла им по кувшину кефира. Старик жадно присосался к пойлу, но после трех больших глотков выдохся и сделал перерыв.
– Как звать тебя, троммелиец?
– Кэннон, что значит, что я барабаню громко, как пушка!
– А кто такой Пушка?
– Что, а не кто, кусок старой говядины! Это такая штука, которая издает очень громкие звуки.
– А... А я - Пердолиус, один из самых уважаемых колдунов в Йогуре.
Кэннон громко захихикал. Обиженный старец сделал пас рукой. Из под обкусанных ногтей вылетели голубые искры, немедленно испепелившие бежавшего по стойке толстого таракана.
– Что же ты не сделал так с тем здоровяком, хотевшим пробить твой трухлявый череп плевком?
– Не хотелось связываться, - туманно заявил старец и окунул нос в кувшин.
Когда он вновь обратился к Кэннону, глаза его лихорадочно блестели.
– Ты великий воин!
– тихо провыл старик. Вся его бороденка была залита каплями кефира.
– Ты должен спасти мир!
– Да?
– рассеянно ответил троммелиец. Он вполглаза смотрел, как широкоплечий гопканец лениво попинывает двух уморышей. Пердолиус впился тонкими пальцами в крепкое плечо варвара и зашептал, приблизив губы к самому уху:
– Далеко на границе Шема, Зашема и Наркомании, в черном замке, вросшем в пустыню, зловещий маг, член Клуба Черного Шарика для Пинг-Понга Имхалай-Каламбуй-Багалай вершит свои черные дела. Он оживил древние силы Гандурмана-Ан-Доллория. Он хочет наводнить мир кредитными карточками вместо денег, самому стать единоличным их повелителем и властелином мира.
– Ну и что?
– Как что?! Сколько людей пострадают! Ведь карточку не упрешь, не подделаешь, ей не подашь милостыню! Множество людей станут безработными.
Известие слегка обеспокоило Кэннона, но не более.
– И чего же ты хочешь?
– Охраняй то, без чего не совершится колдовство - девственницу, прочимую в секретарши богу.
Надменно выпятив губу, Кэннон отрицательно покачал головой.
– Моя профессиональная гордость не позволяет заниматься благотворительностью. Я, пожалуй, пойду. Прощай, старая половая тряпка.
– Стой!
– взвыл Пердолиус.
– Так и быть, я заплачу тебе своими скромными сбережениями, заплачу ради того, чтобы жил этот прекрасный мир!
– он развел руками и опрокинул на пол кувшин.
– Вот это уже лучше. Где эта, как ее, девственница?
– Здесь.
Вонючий теплый воздух застрял в горле троммелийца.
– Она что, грудная дочь одной из шлюх?
– Нет. Вон она.
Дрожащий палец старика указал в сторону одной из шумных компаний. Разгоряченные йогуртом дуранцы мяли волосатыми ручищами телеса десятка девиц. Пердолиус указывал на одну из них, с полной тяжелой грудью и длинными ногами. Из одежды на ней было рваное полотенце, обернутое вокруг бедер, и толстый слой косметики. Какой-то остроносый дуранец удивленно ощупывал ее бюст, словно не веря, что эта штука может расти от подмышек почти до самого пупка. Девица пьяно хихикала.
– Пожалуй, ты допился до второго пришествия Политры, старый прокефиренный огурец. Я пойду.
– Стой!
– старик впился в ее рукав.
– У меня есть заверенная нотариусом справка коновала, подтверждающая девственность.
– Подделка.
– Посмотри!
– старик вновь указывал пальцем. Дуранец повалил девицу на стол и порывался содрать с нее полотенце. Та вдруг издала хриплый истошный вопль, тело ее затряслось в безумных судорогах. Колено врезалось между ногами дружка, второе отбросило его прочь. Руки, немыслимо извиваясь, разбрасывали остатки еды и питья.