Хор больных детей. Скорбь ноября
Шрифт:
Фред пытается сдержать злобу и насмешку, но не в состоянии это сделать. Я смотрю, как он дюйм за дюймом пятится назад, а на его мускулистой глотке вздуваются вены. Он издает лающий звук, выражающий отвращение, и наставляет камеру на окно, ища Доди, которая раскачивается перед домом на качелях, сделанных из старой покрышки. Он приближает изображение, стараясь снять крупным планом ее ляжки.
– Сара, меня достал этот дом и эти придурки. Пойдем отсюда, давай лучше снимать кино про твоего дедушку с болезнью Альцгеймера.
– Нет.
– Нельзя
– Здесь наша тема.
– Здесь умственно отсталые, и, когда придет время, нам будет нечего показать, кроме огромных кредитных счетов. Один прокат машины чего стоит, и в среду мне нужно вернуть цифровой магнитофон в университет, или профессор Джеймс закатит истерику. Я расписался за аппаратуру и отвечаю за нее.
Сара пытается продолжать – нажимает на пусковую кнопку кассетника и подталкивает его ближе ко мне.
– Ваша семья – одна из самых богатых и старых в городе Кингдом Кам, но, похоже, местное общество вас не принимает.
– Иногда они приносят нам пироги.
– Пироги?
– Пирог с ревенем и сливками, шоколадный торт «Грязь Миссисипи», каролинский пирог.
Иногда, по случаю, нам действительно приносят домашнюю еду, но обычно я пеку что-то и раздаю людям на фабрике.
Хотя Джонаса это раздражает, Себастьяну нравится, как я над ней издеваюсь. Он во все три глотки выкрикивает названия других пирогов: персиковый, двухслойный тыквенный, пирог из сладкого картофеля, пирог с киви и лаймом.
Глаза Сары едва не вращаются – кокаин уже начал действовать. Она не может сосредоточиться, из-за меня у нее улетучились остатки концентрации. Ей надо было слушать в первый день, когда я говорил, что нам неинтересно записывать передачу о том, как мы живем. Тогда Сара контролировала происходящее и демонстрировала великолепную уверенность в себе. Отойдя от крыльца, она заметила моих братьев, которые стояли в оконной нише и колотили по стеклу всеми своими ручками. Это Джонас – а по сути, вся троица – умолял Сару остаться.
Она уже столько раз беседовала с ними, но я до сих пор ей нужен в качестве буфера. История не сработает без моей поддержки. Аудитории требуется кто-то, с кем она сможет идентифицироваться. В конце концов, это интересный рассказ о людях.
МЭГГИ СТОИТ НА ЗАДНЕМ дворе, уставившись в окошко нашей спальни.
Дом большой и вместительный. В нем три этажа, шесть спален, а еще – вековые призраки, поселившиеся в его стенах. Дорогие диваны, уникальная резная мебель, бархатные шторы, и чуть ли не каждую комнату украшают чудесные каминные полки.
Поколения нашей семьи здесь жили и вырождались. Наше имя боготворили и проклинали – так, наверное, и должно быть. Так и надо. Зависть к деньгам и непоколебимый миф о богатстве идут рука об руку. Наш предок основал город. Наш прадед построил фабрику. Наш отец прыгнул в ее зловещий механизм одной дождливой летней ночью. А наша мать исчезла за считаные дни до его самоубийства.
Здесь, в Кингдом Кам, округ Поттс, нашу религию формируют легенды и язык.
Когда мне было девять, живший выше по дороге черный мальчик, Драбс Бибблер, опаленный духом Господним сын проповедника, поженил меня с Мэгги на берегу реки.
Он перекрестил нас и стал свидетелем, а еще спел псалмы, показав нам, как ликовать и танцевать во славу Господа. Еще не кончился день, как он забился в припадке, выплескивая на непонятных языках свое отчаяние. Мы с Мэгги смотрели с обрыва, как Драбс скатился по болотистому берегу вниз, странно причитая, а потом скрылся из вида.
Кто бы нам что ни говорил впоследствии, мы с Мэгги знали, что теперь навсегда стали мужем и женой, хотя все, что соединило нас, – один поцелуй.
Она смотрит на меня теперь со всей страстью, чувством и обожанием, которые способно вместить человеческое сердце, и скоро начинает колебаться на ветру. Ее белое платье кружится, будто развернувшийся саван, пока она в конце концов не становится частью темной и бесконечной ночи.
ДРАБС БИББЛЕР ИДЕТ по дороге голый, когда я останавливаюсь на обочине и предлагаю его подвезти. Он залезает в пикап и не говорит ни слова добрых пять миль. Наконец он поднимает глаза, и я вижу его мокрое от слез лицо. Слезы стекают по шрамам на шее и груди, оставшимся после ожогов. Он влюбился в Мэгги задолго до того дня, когда отдал ее мне в жены, но не может разорвать то, что сам помог Богу соединить. Это убивает его, убивает двадцать лет подряд. Может, это убивает всех нас.
– Что, черт возьми, ты делаешь? – говорю я.
– Ты меня спрашиваешь?
Это глупый вопрос. Когда он в таком состоянии, я не умею с ним разговаривать. Никто не умеет. Я делаю все, что могу, чтобы убедиться – он пережил свои горести и остался в живых. Если какая-либо еще белая женщина увидит его трепещущий на ветру член, местные труженики полей не успокоятся, даже избив его до полусмерти и обмазав горячей смолой. Его обязательно линчуют и кастрируют.
Интересно, вернулся ли к нему дар речи, что почти всегда происходит, когда я нахожусь в его обществе больше двадцати минут.
– Я хочу бросить церковь, – говорит он мне. – Церковь моего отца. С самого начала я был там не к месту, и с каждой неделей все хуже. Община меня ненавидит.
– Нет, они просто напуганы и не знают, что делать.
– Папаша не хочет, чтобы я занял его кафедру.
Это верно. Преподобный Бибблер проповедует о рае, но его собственный сын отпугивает прихожан.
– И что ты собираешься делать?
– Еще не знаю.
– Может, тебе стоит продолжить проповедовать, пока не решишь?