Хора на выбывание
Шрифт:
К ногам заключенных высыпали ворох газет, сфабрикованных в типографии НКВД, с заголовками «Москва пала, СССР разгромлен, Сталин убит!». Узники смотрели на Рошку с почти нескрываемой ненавистью — предатель.
— Все возвращается на круги своя! — кричал сентиментальный Иван Георгиевич, с трудом сдерживая слезы жалости к себе и к несчастным скелетам, лишенным чуда, которое снизошло на них совсем недавно, а теперь вот развеялось прахом сжигаемых бойцов — освободителей…
— Только работа сделает вас людьми, нужными рейху! Кто не хочет работать, тот умирает, потому что от живого бездельника
В бараке под нарами Елена сделала то, что обещала Василию когда-то ночью у колючей проволоки. Он кончил, и она тоже.
После этого девушка собрала грязные волосы с шеи, и Василий перерезал ей горло заостренной металлической линейкой. Когда она умерла, он лег на нее и попытался вскрыть себе вену на руке. Получилось, лишь, когда он всунул острие глубже, и дернул кровяную нить.
— По крайней мере, — думал он, — мы умираем счастливыми.
Но оба они были несчастны в ту последнюю ночь.
Лоринков спровадил президента из кабинета и продолжил писать.
«…милый друг. Вчера я был на рыбалке в провинции. Удивительное дело, до чего молдавская провинция напоминает мне Соединенные Штаты 50-х годов. Это тем более странно, что, и мы это прекрасно знаем, ни в какой Америке, тем более, 50-х годов, я не был, и быть не мог. Ты вновь скажешь, что в этом повинна „Королевская рать“. Кто знает. Впрочем, я отвлекаюсь, и ты снова меня за это прости. Все это напоминает мне, как в детстве мы рисовали дерево, помнишь?
Рисуешь ствол, потом ветви, от каждой ветви еще по одной, от той — по две, и так… без конца, до тех пор, пока лист бумаги не прервет рост этого странного дерева.
На рыбалке мы почти ничего не поймали, потом брат дал мне сесть за руль, и мы, не спеша, — ты же знаешь, я плохо и, потому осторожно вожу, — поехали мимо пыльных полей красноватой кукурузы, мимо телег и облаков, задрапировавших неяркое солнце. Хорошо ли ты питаешься? Тепло ли одет? Надеюсь, у тебя все хорошо.
У колодца мы остановились и пили воду из ведра, потому что эмалированная кружка, прикованная в колодезной рукоятке цепью, совсем истрескалась.
Вода была холодной и безвкусной, но я все равно полюбил ее.
В провинции все по-прежнему: живут не спеша, разве что вместо колхозников появились фермеры, впрочем, такие же нищие, как когда-то колхозники.
Недавно я прогуливался по Долине Роз и вспоминал, как мы все тогда собирались у навесного моста пить вино, делиться планами на будущее, да, кстати, мы теперь здесь совсем не пьем… Ну, или совсем чуть-чуть пьем. Интересно, как выглядит эта Австралия, в которой ты живешь, и выглядит ли она хоть как-нибудь, и есть ли она вообще, эта Австралия, или это очередной миф, сказка, — как международный террор или индекс Доу-Джонсона?
Кажется, мы все, по достижении определенного возраста, делаем все совсем не так.
Забавно, я вспоминал о кружке, которую прикрепили цепью к колодцу, и совсем забыл добавить об одном депутате, — из местных, — которого мы посадили на цепь во дворе дома цыганского барона. Впрочем, дела наши здешние мелочны и неинтересны, должно быть, для тебя. По-моему, я совсем изолгался и немного устал. Это скоро пройдет, ты же знаешь.
Ну, помимо этого, я мог бы рассказать тебе еще о волоске этого самого пропавшего депутата, который (скорее, волосок, а не депутат) прогремел на весь мир, о силках из бороды, свитых цыганским бароном лично при мне (тут ты не упрекнешь меня в любви к слухам), об умершем человеке, который ожил, и еще о многом, о многом, о многом…
Увы, времени у меня мало и потому я продолжу в следующем своем письме…».
Закончив, Лоринков бросил письмо в стол, предварительно написав на конверте цифру «124». Писем в ящиках было уже слишком много. Журналист позвонил в управление делами президента и попросил:
— Выделите мне стол побольше.
Глядеть в ящик он опасался. Письма выглядели руническим укором. Маленькими белыми штыками. На каждом трепетала часть того, прежнего, человека. Он не любил заглядывать в ящик, и открывал его лишь затем, чтобы бросить туда очередное письмо.
Лишь только раз, очень много выпив, он по секрету рассказал приятелю, что пишет письма выдуманному самому себе, который, якобы, уехал в Австралию. Приятель не успел никому об этом рассказать, так как сам уехал в Германию. Позже Лоринков размышлял, не выдумал ли он и приятеля, который, якобы, уехал в Германию?
Журналист открыл окно.
— Долой коммунистическую цензуру! — кричали на площади демонстранты.
— Долой! — заорал в ответ Лоринков и рассмеялся.
Многие на улице удивлено стихли. Хандра Лоринкова сползала по стенам, освобождая его от своего гнетущего присутствия. Он плюнул ей в след.
— 120 минут социализма, будет 120 минут социализма! — орал под окном Дома Печати мужчина в изодранной в давке дубленке, прижимая к штанине меховую шапку. Несколькими минутами ранее он вырвался из толпы.
— А ты-то чего радуешься, — прошипел журналист, глядя на мужчину сквозь мутное стекло кабинета. — Тебе, что ли, жрать нечего?!
Прохожие одобрительно шумели. Шестого ноября у Национального Дворца, переглядывающегося окнами с Домом печати, собралось десять тысяч человек. Лица их были суровы и напряжены. Газета Лоринкова около месяца назад объявила, что проведет торжественную акцию «120 минут социализма», и будет продавать колбасу и хлеб по советским ценам. Десяти тысяч человек не ожидал никто. Кроме Лоринкова. Это был их замысел. Их — его и президента. Пьяный замысел: перебить акции протеста Рошки, и показать, как они немногочисленны.
— Если идиоты и впрямь не понимают, что две тысячи человек не имеют права менять всю страну, — сказал Лоринков президенту, кутаясь в плед, — то мы покажем им десять тысяч еще более нелепых идиотов. Кстати, отчего это у вас так холодно?
— Поставщик теплоэнергии разорвал с президентским дворцом контракт, — грустно ответил Воронин, прижимаясь к камину.
— Вы же, черт побери, президент! Прикажите!
— Не могу, — уныло объяснил его высокопревосходительство, — я бы и приказал, да толку не будет. Поставщику теплоэнергии отключили свет поставщики электроэнергии.