Хорги
Шрифт:
Овсянников с трудом отцепил ее.
Филипп опять открыл глаза, не понимая, что это делает Овсянников.
— Не надо… — пробормотал он чуть слышно. — Нет… Не надо? Почему?
Овсянников открутил крышку, понюхал, слизнул каплю. Вода и вода, ну, чуть горьковатый, дымный привкус. Он хотел отпить, но тут такой спазм стиснул горло, что чуть не вырвало.
Ладно, потом. Сейчас надо привести в чувство Александру.
Овсянников сел рядом, приподнял ее, прислонил к своему плечу. Тело ее и впрямь казалось отлитым из холодного, неживого серебра! И
Александра вздохнула, захлебываясь, невольно сделала несколько глотков.
И вдруг вскочила, да так стремительно, что Овсянников упал на локоть. И увидел…
И увидел, что Александра завела за спину мучительно напрягшиеся руки, а потом взмахнула ими, словно крыльями! Из горла ее вырвался пронзительный птичий крик. Она вытянулась, закидывая голову, и воззвала:
— По пути, тобой проложенному, иду! Любуюсь следами твоими, если нет тебя!..
Она не то пробежала по поляне, не то пролетела над ней… рванулась куда-то еще… может быть, искать умершего на самых дальних звездах, — да и упала.
Глаза ее были обращены к низко склоненным ветвям черной березы, под которой она лежала. Но видела она что-то другое… И последний отсвет счастья замер на ее лице.
VIII
Долго сидел Эркели между Хорги и Айями, не в силах двинуться с места. Да и не знал он, что делать теперь. Ни радости, ни горя не было в его лице, хотя погублены были все те, чью погибель завещала ему прародительница Ллунд, и было спокойным его сердце. Спокойным и холодным.
Наконец он поднял голову, вспомнив, что осталось еще одно. Последнее.
Этот человек, бывший в другой жизни свиньей… тот, который дал Айями напиток, настоенный на пережженных перьях кукушки, и убил ее, потому что сердце ее принадлежало Хорги… он ушел-таки. Недавно ушел — след его еще дышит. И хоть ушел он в подветренную сторону, Эркели чуял запах его страха, его злобы. О, многое все же сумел прочесть в его глазах Эркели, как ни занавешивал тот человек свой взор ложью и увертками!
Да, а теперь он пошел к тем троим, которые владычествуют над Огненным Решетом. Туда ведет его след. Туда полетел он, словно листок, подхваченный злым ветром!
Еще давно, давно… когда были живы и Хорги-медведь, и Айями-тигрица, она сказала, что человек-свинья пробирается «в Центр», и Эркели запомнил это. Но слишком озабочен был он поисками Хорги и отмщением, чтобы учуять опасность, исходящую от человека-свиньи. А потом лежал, изнемогая после боя с Хорги. И врагу удалось скрыться! Правда, дорога ему не известна, выйти к своему Центру он может лишь чудом. Но знают Боги Верхнего Мира и Существа Черные, Подземные, что лучше бы ему заблудиться в тайге, чем найти дорогу. Лучше заблудиться!.. Да что — какова судьба, такова и участь.
Эркели поможет ему найти дорогу. Эркели даст ему хороших проводников!
Эркели поднялся. Сушняка кругом сколько угодно, костер был готов быстро.
Эркели
Что-то глухо ухнуло в костре, словно бы Эркели кинул туда щепоть пороха, а не сухой травы, смешанной с болотной вязкой землей.
Едкий дым клубами пополз по поляне, но Эркели повелительно простер руки по следу человека-свиньи, и дым покорно заструился туда, куда гнал его Эркели — и разгулявшийся ветер.
То, что видел он в дыму, было воистину страшно, и даже его глаза, которые многое, многое видели в этом мире — и в мире ином, где странствуют души шаманов во время камлания, — порою готовы были закрыться, закрыться навсегда, лишь бы не видеть этого больше! Но он старался думать о другом.
Он думал о пророчестве далучин.
Гибель Хорги.
Гибель Огненного Решета.
И… гибель Эркели.
Первое уже сбылось.
* * *
— Овсянников! Это Овсянников! — кричал Ствол-один, крутя рукоятки настройки перископа так, словно это был замок, который надо было отпереть, чтобы Валерий Петрович смог войти. — Наконец-то! Наконец-то!
Ствол-два оттолкнул его, но только успел припасть к видоискателю, как был отброшен мощным толчком Первого.
— Овсянников! — взревел он, будто директор Института Экологии мог его расслышать. — Чего же ты еле тащишься? Шибче, шибче!
Он радостно захохотал. И вдруг притих, схватился за сердце и отошел в уголок. Сел, замер, глядя в одну точку.
Стволы, не обращая на него внимания, нетерпеливо толклись у перископа.
— Странно, — проговорил вдруг Ствол-два. — Почему это он… такой?
Ствол-один бросил быстрый взгляд на него, потом на посеревшего Первого. И они, значит, заметили… ему тоже показалось странным: во-первых, что Овсянников один, а во-вторых, выглядит так, будто выдержал единоборство с тайгой.
Тем временем Ствол-два включил трансфокатор, и лицо Овсянникова резко приблизилось.
Это было лицо человека, находящегося на последней грани безумия. И «еле тащился» он не потому, что, видимо, был до крайности утомлен нелегкой дорогой, нет! Последние силы у него отнимал ужас!
Он шел… он не шел, а шатался от дерева к дереву, от куста к кусту, то и дело припадая к земле, словно пытаясь спрятаться, а потом вскакивал и пускался в короткий, тотчас обрывавшийся бег, широко раскрывая рот в отчаянном крике и отмахиваясь, беспрестанно отмахиваясь от того, что неотступно маячило у него за плечами.
Сначала Стволам показалось, будто позади Овсянникова бушует лесной пожар, такие густые клубы дыма катились за ним по пятам. Но нет, это был не дым. Это был не дым!
Там тянулось что-то… серая река мрака, выжигавшая землю, порождавшая черные смерчи, возникающие то там, то здесь, а на гребнях ее взлетало нечто, чему не было названия в человеческом языке… что-то белесое, круглое, разевающее беззубые, истекающие сукровицей пасти…