Хорош в постели
Шрифт:
– Мама! – крикнула я. – Что тут творится?
С кухни до меня донеслись торопливые переговоры: успокаивающий мамин голос, истерические нотки в скрежете, заменявшем Тане голос. Я даже разобрала несколько слов. «Психотерапевт», скажем, и «уединение». Наконец мать поднялась по лестнице, на лице ее отражалась тревога.
– Я, знаешь ли, собиралась поговорить с тобой об этом.
– О чем? Что дверь заклинило?
– Дело в том, что дверь заперта. Я вытаращилась на мать.
– Таня... она держит там кое-какие вещи.
– У Тани есть квартира, –
Моя мать пожала плечами.
– Квартира эта очень маленькая. Одно только слово – квартира. В общем, это имело смысл... может, эту ночь ты сможешь провести в комнате Джоша?
Тут уж меня прорвало.
– Мама, это моя комната. Я хочу спать в своей комнате. В чем проблема?
– Видишь ли, Кэнни, ты уже... ты уже не живешь здесь.
– Разумеется, не живу, но это не означает, что я не хочу спать в своей комнате, когда приезжаю сюда.
Моя мать вздохнула.
– Мы кое-что поменяли.
– Да, я заметила. И что с того?
– Мы... э... ну... Мы вынесли твою кровать.
Я лишилась дара речи.
– Вы вынесли...
– Тане требовалось место для ее ткацкого станка.
– Там стоит ткацкий станок?
Стоял. Таня взлетела по лестнице, открыла замок и слетела вниз, очень недовольная. Я вошла в свою комнату, увидела ткацкий станок, компьютер, обшарпанную тахту, несколько уродливых книжных полок из ДСП, облицованных пластиком под орех. От названий книг меня передернуло: «Умные женщины, глупые решения», «Быть смелой, чтобы выжить», «Главное не то, что ты ешь, а что ест тебя». На окне висела занавеска всех цветов радуги, а на столе, что самое ужасное, стояла пепельница.
– Она курит?
Моя мать прикусила губу.
– Пытается бросить.
Я принюхалась. Понятное дело. «Мальборо лайте» и благовония. Черт. Ну почему она притащила в мою комнату руководства по самоусовершенствованию и навоняла здесь табачным дымом? И где мои вещи?
Я повернулась к матери.
– Знаешь, ты могла бы сказать мне об этом. Я бы приехала и все увезла.
– Но мы ничего не выкинули, Кэнни. Все в коробках, в подвале.
Я закатила глаза.
– Спасибо тебе, мне сразу полегчало.
– Послушай, извини. Я просто стараюсь уравновесить...
– Нет-нет, – оборвала ее я. – Уравновешивая, учитывают, принимают во внимание разные факторы. А тут, – я обвела рукой комнату, указывая на ткацкий станок, пепельницу, набивного дельфина на тахте, – учтены интересы одного человека и полностью проигнорированы – другого. Это предельно эгоистично. Это нелепо. Это...
– Кэнни, – подала голос Таня. Я не услышала, как она поднималась по ступеням.
– Извините нас, пожалуйста. – Я захлопнула дверь перед ее носом. Получила удовольствие, слушая, как она пытается повернуть ручку после того, как я заперла дверь на ее замок.
Мать уже собралась сесть там, где стояла моя кровать, но вовремя одумалась и опустилась на стул.
– Кэнни, послушай. Я понимаю, это шок...
– Ты совсем рехнулась? Это же нелепо! От тебя требовалось лишь позвонить. Я бы приехала, забрала свои вещи...
Мать выглядела такой несчастной.
– Извини, – только и смогла она сказать.
На ночь я не осталась. Этот приезд домой стал причиной моего первого (и пока последнего) обращения к психотерапевту. По условиям контракта «Икзэминер» оплачивала первые десять визитов к доктору Блюм, миниатюрной женщине, которая лихорадочно писала, пока я выкладывала историю о разводе родителей и трансформации матери в лесбиянку. Я волновалась за доктора Блюм. Во-первых, если судить по выражению ее лица, она меня немного боялась. И всегда на несколько шагов отставала моего рассказа.
– А теперь вернемся назад, – прерывала она меня, когда я воспроизводила резкую реплику Тани по поводу того, что моя сестра Люси не могла долго удержаться на одной работе.
– Ваша сестра зарабатывала на жизнь, танцуя топлесс, и ваши родители ничего об этом не знали?
– Это было в восемьдесят шестом году, – отвечала я. – Мой отец ушел. А мать как-то не замечала, что я сплю с преподавателем истории и набрала пятьдесят фунтов за первый год обучения в колледже. Да, полагаю, она верила, что Люси где-то сидит с ребенком до четырех утра.
Доктор Блюм всматривалась в свои записи.
– Итак, учитель истории. Его звали... Джеймс?
– Нет-нет. Джеймс – это спортсмен. Джейсон – поэт. Билл – парень из колледжа, а Брюс – мой теперешний бой-френд.
– Брюс! – торжествующе воскликнула доктор Блюм, найдя это имя в своих записях.
– Но меня действительно волнует, что я, вы понимаете, использую его или что-то в этом роде. – Я вздохнула. – Нет у меня уверенности, что я его люблю.
– Давайте вернемся к вашей сестре. – Она все быстрее переворачивала страницы блокнота, а я сидела, стараясь не зевать.
Мало того, что доктор Блюм не успевала за разговором, она еще и подрывала доверие к себе своей одеждой. Одевалась она так, словно и не подозревала о существовании специальных секций для миниатюрных женщин. Рукава всегда касались ногтей, подол платья или юбки обвивал лодыжки. Я старалась как могла, искренне отвечая на вопросы, когда она мне их задавала, но так и не прониклась к ней доверием. Да и как я могла доверять женщине, одежда которой соответствовала моде в еще меньшей степени, чем моя.?
По окончании наших десяти сессий доктор Блюм не объявила меня исцеленной, но дала два совета.
– Во-первых, – сообщила она мне, – вы не сможете изменить ничего из того, что делает в этом мире кто-то другой. Ваш отец, ваша мать, Таня, Лайза...
– Люси, – поправила я.
– Совершенно верно. Вы не можете контролировать их деяния, но можете держать под контролем свою реакцию на них... Позволите вы им свести вас с ума, полностью занять ваши мысли или просто отметите, что они делают, обдумаете и потом примете сознательное решение, насколько вы позволите этим деяниям повлиять на вашу жизнь.