Хороший мальчик. Строптивая девочка
Шрифт:
— Вера, — зовёт он меня.
– Стас, а почему ты мне ничего не говоришь? Почему только спрашиваешь? Ты же сам просил, чтобы я тебе всё рассказала. А теперь ты злишься. Я слышу это по твоему голосу. Если я… тебе неприятна, то давай тогда покончим с этим… Вообще со всем.
Пока он не успел ответить мне что-нибудь, я опять жмурюсь, так, если бы это было способно защитить меня. Но ведь от себя не уйдёшь, правильно?
— Я злюсь, — напряжённо подтверждает Чернов. — Я очень злюсь. Но не на тебя, а на твоих родителей.
Ему сложно говорить, в чём-то
– Я тоже злюсь… на них.
Но злость пришла не сразу. Далеко не сразу.
Первые пару лет в музыкальной школе пролетели для меня на одном дыхании. Я полюбила инструмент, я полюбила музыку. Это был отдельный мир, в котором была только я и удивительное таинство искусства. Мелкую меня долго трясло от непонимания, как возможно такое, что из отдельных нот, из отдельных движений, из отдельных закорючек на бумаге может рождаться ТАКОЕ.
Классическая музыка часто кажется детям скучной и неповоротливой. Но для меня это было сродни с космосом — пространство гармонии, целостности и чудес. А ещё свобода. Несмотря на периодическую боль в спине и ноющие пальцы, тонны зубрёжки и многочасовые занятия с педагогами, я была свободна в своём новом мире. Я могла по полдня проводить за инструментом, не замечая ничего другого. Лучшей наградой за музыку являлась сама музыка.
Ну вот, не хотела говорить про это и не удержалась. Но это важно.
Я не была несчастным и забитым ребёнком, хотя бы просто потому, что мне не было дела до того, что происходило вокруг меня. У меня было моё фортепьяно, и на тот момент большего мне не надо было.
Отец то появлялся, то исчезал из нашей жизни, не забывая на прощание чмокнуть меня в белокурую макушку. Мама всё так же улыбалась и обещала всё тоже, что наше с ней время ещё наступит. Я, увлечённая своими делами, слушала её в пол-уха и послушно кивала головой.
А потом я влюбилась. Очень нелепо, очень скомкано и очень искренне, как это только может быть у детей.
На этом месте Стас недовольно запыхтел в трубку, чем невольно заставил меня улыбнуться.
Шла с музыкальной школы в своих светлых брючках и папкой с нотами. А тут он, рыжий, конопатый и смешной. Не знаю, откуда выскочил, но уже через пару секунд после его появления я оказалась по уши обрызгана водой из грязной лужи. Больше всего, конечно же, досталось брюкам.
Рыжий стоял рядом, растерянно почёсывая свой затылок.
— Ё-моё… — философски изрёк он.
А я трагично шмыгнула носом, обиженно выпятив нижнюю губу.
— Только
— Угу, — пообещала я и со всего размаху треснула его своей папкой по голове.
Мы потом ещё долго собирали мои ноты, которые веером разлетелись по всему двору, окончательно вымазавшись в грязи. В тот день я впервые пришла домой с часовым опозданием в мокрых и безнадёжно испорченных брюках. Маму тогда чуть кондратий не хватил от вида того, что стало с её идеальной дочерью.
Парень оказался нашим новым соседом. Не знаю, как случилось, что мама допустила нашеу дружбу, но факт оставался фактом. Рыжий как ураган ворвался в мою жизнь и остался в ней на долгие-долгие годы. Наверное, сыграл тот момент, что жил наш новый сосед со своей бабушкой — известной арфисткой, которая была лично знакома с Константином Валерьевичем. Отец одобрил, а мама не стала спросить.
А зря. Вера Григорьевна была совершенно колоритнейшим персонажем. Даже не знаю, как правильно её описать. Сам Рыжий рассказывал про свою единственную родственницу так:
— Слышала песню Гарика Сукачёва «Моя бабушка курит трубку»? Так вот, моя бабушка ещё хлеще.
И Вера Григорьевна действительно готова была дать фору не только Сукачёвской бабуле, но и всему остальному миру. Она не только курила ядерный Беломор или пила алкоголь, не то что рюмками или бокалами, а самыми настоящими стаканами, причём обязательно гранёнными. Она смачно ругалась матом, да так, что все местные дворники и алкаши выстраивались в постойке смирно.
При этом она действительно было талантливейшей арфисткой, создающая удивительно нежную, тонкую и до безумия красивую музыку.
— Тёзка, — учила меня жизни Вера Григорьевна, — запомни, музыка — не главное, у настоящего человека в жизни должно быть что-то ещё.
— А почему тёзка? — удивлялась я. — Я же Вероника.
— Потому что, тот же хрен, только вид сбоку. Но вообще, ты неправильный вопрос задала.
— Надо было спросить про главное в жизни?
— Правильно! Отчего же не спросила?
Я застенчиво пожимала плечами, словно меня поймали на чём-то плохом. Вера Григорьевна тяжело вздыхала и бурчала себе под нос что-то о том, что совсем ребёнку мозги затрахали.
Но однажды я всё-таки отважилась задать нужный вопрос.
— Так что же самое важное?
— Отношения. Отношения — самое главное. С людьми, с миром, с самой собой.