Хорошо посидели!
Шрифт:
— Попроще, пожалуйста, поскабрёзнее. Чем похабнее, тем лучше, — просил он. — Можно и частушки похабные, и стихи.
Его сказительская деятельность продолжалась довольно долго, месяца два или три. Потом его судьба повернулась так, что он сам, кстати сказать, по собственной вине, оказался героем анекдота. Такого анекдота, который едва не закончился для него трагически.
Однажды, если не ошибаюсь, в 1952 году, по нашему лагпункту разнесся слух, что на соседний 37-й женский лагпункт, находившийся километрах в пяти от нашего, с очередным этапом прибыла новая заключенная — знаменитая актриса Татьяна Окуневская. Окуневскую все хорошо знали по нескольким
По слухам, позднее подтвердившимся, Окуневская находилась раньше в Тайшетлаге (Иркутская область), где отбывала двадцатипятилетний срок по обвинению в шпионаже и в связях с самим «бандитом Тито» и его «подручным» — знаменитым югославским политическим деятелем Поповичем. По ее жалобе на необъективность следствия она была этапирована в Москву на пересмотр дела. В результате срок ее заключения в ИТЛ был снижен до 10 лет, после чего ее и отправили в Каргопольлаг.
Появлением в нашем лагере, в соседнем 37-м лагпункте знаменитой актрисы — красавицы Татьяны Окуневской — вызвало среди наших интеллигентов оживленные пересуды. Как-никак — сенсация!
Разговор на эту тему происходил в те дни и в нашем четвертом бараке, где жило несколько «пятьдесятвосьмушников». Там жил и Штейнберг. Там же находился и я.
По вечерам к нам в барак обычно приходили друзья пообщаться, поговорить, в основном насчет очередных слухов — «параш» — о возможном скором освобождении.
На этот раз разговор зашел об Окуневской. В свое время все видели шедший в СССР до разрыва Сталина с Тито фильм «В горах Югославии», посвященный героической борьбе югославов с немецко-фашистскими захватчиками. Фильм снимался в Югославии, и Окуневская на экране и, несомненно, не только на экране тесно общалась с маршалом Тито, с Поповичем и с другими югославскими руководителями. Именно эти ее общения и были раздуты следствием в шпионаж. Эти сюжеты и обсуждали мы, сидя, словно в купе, на двух нижних полках «вагонки» в нашем бараке.
Вдруг, неожиданно для всех нас, Штейнберг заявил:
— Окуневская. Танька. Я же ее хорошо знаю. Она была моей любовницей. Она ничего себе. Вполне, вполне.
Дальше пошли некоторые подробности их встреч. Посыпались и вопросы. С доверием к словам Штейнберга отнеслись наши старшие товарищи — завбаней ленинградец полковник Окунь, завхлеборезкой — москвич Лондон, завбиблиотекой и культпросветкабинетом — бывший партработник из Чувашии Стемасов, бывший секретарь Октябрьского района Ленинграда Шманцарь. Молодежь — московские студенты Слава Стороженко, Юра Макаров и я (в этой компании меня относили к молодежи, несмотря на мои тридцать лет) — мы сразу же заподозрили, что почтенный профессор-иранист лжет.
Позднее наши старшие, которым мы высказали свои сомнения, стали нас всячески упрекать и стыдить за неуважение к солидному человеку.
— И в самом деле, — сказал я, — на кой ей, известной красавице, сдался этот «Дон-Кихот». Да еще после маршала Тито и красавца Поповича?
Предположить, что Штейнберг снискал любовь Окуневской богатыми подарками, тоже нельзя было. Мы уже успели узнать его как человека скуповатого.
И мы решили наказать Штейнберга за его вранье, как следует его разыграв.
Рядом с 37-м женским лагпунктом, на котором была Окуневская, почти что на его территории, находилось еще одно подразделение Каргопольлага — железнодорожное депо. Паровозные машинисты, работники депо и мастерских, трудившиеся там, на 37-м, были бесконвойниками. Они имели пропуска на свободное хождение и жили на нашем лагпункте. Зная это, мы проделали следующее.
Студент Юра Макаров, обладавший хорошим почерком, написал коллективно сочиненное
На другой день вечером в наш барак, где в этот момент происходила наша вечерняя посиделка, прямо с вахты зашел вернувшийся с 37-го машинист в промасленной робе.
— Кто тут Штейнберх? — громко крикнул он от дверей.
— Я! Это я! — встрепенулся удивленный этим нежданным обращением Штейнберг.
— Тебе ксива с 37-го, — сказал машинист.
Он подошел поближе к нам и протянул Штейнбергу письмо, сложенное фронтовым треугольником — черным и промасленным от рук железнодорожника.
— От кого это? — спросил Штейнберг.
— А мне откудова знать? Передала одна бесконвойница. Верно, от твоей крали какой-то. Если ответ будет — я в 23-м бараке проживаю. Придешь, скажешь, я отнесу.
С этими словами машинист повернулся и ушел.
Штейнберг развернул треугольничек, пробежал его глазами и как-то странно пожал плечами.
— Вот видите, — начал он, — это мне от Окуневской.
— Прочтите, прочтите — что она пишет. Может, какие-нибудь московские новости. — попросил завбаней, полковник Окунь.
— Извольте, как говорится. Секретов тут никаких нет, — отвечал Штейнберг и прочитал сочиненное нами «письмецо от Окуневской». В нем, после обращения: «Дорогой друг!» содержались слова о том, что она очень обрадовалась, узнав, что он здесь, почти рядом. Затем «Окуневская» писала, что она скоро получит из Москвы от дочери посылку, а пока просит поддержать ее, так как она плохо себя чувствует и даже голодает.
Закончив читать, Штейнберг победоносно произнес:
— Вот видите! Вот видите! А мне стало известно, что кое-кто заподозрил, будто я все сочинил насчет близости с Татьяной.
— Да, были такие Фомы неверующие. Нехорошо, нехорошо, молодые люди!.. — и так далее и в таком роде начали нас воспитывать наши старшие товарищи. Мы, естественно, понуро опустив головы, все это выслушали.
Штейнберг отправился в лагерный ларек, купил там банку ананасов и вручил их нашему машинисту для передачи Окуневской [18] .
Ананасы мы — заговорщики — съели, а машинисту вручили обещанную поллитровку.
Через пару дней машинист снова появился в назначенное нами время в 4-м бараке и вручил Штейнбергу новое письмо.
18
Здесь необходимо предостеречь читателя от впечатления, что заключенные ГУЛАГа жили так богато, что, как буржуи в поэме Маяковского «Хорошо», объедались ананасами и жевали рябчиков. Это, разумеется, не так. Я уже писал о том, что с начала 50-х годов в лагерях в целях повышения производительности труда был введен хозрасчет. В лагерном ларьке за деньги можно было кое-что купить. Что касается конкретно ананасов, то на полках в нашем ларьке действительно стояли несколько банок аргентинских ананасов. На этих банках была изображена аргентинская красавица под зонтиком, защищавшим ее от солнца. А такого, чтобы кто-нибудь из заключенных покупал или ел ананасы — я ни разу не видел. Стоила такая банка девятнадцать рублей. Я, например, получал за месяц работы сто рублей, которых мне едва хватало, чтобы покупать в лагерной столовой стакан молока и второе блюдо — скажем, котлету с пюре или с макаронами, а иногда и конфеты-подушечки, или другую мелочь. Многие, в том числе зарабатывавшие больше, тоже не покупали аргентинские ананасы, предпочитая добывать из-за зоны отечественный деликатес — водку.