Шрифт:
Леониду Александровичу.
Хорошее стало памятью
Плохое – опытом
Спасибо тебе за всё.
Пролог
Девочка была еще совсем маленькой – на вид ей нельзя было дать больше девяти, хотя он точно знал – ей двенадцать, и учится она в шестом классе. Но она была вся такая чистая, свежая, по-детски наивная, с широко распахнутыми, как будто слегка удивленными голубыми глазами, что выглядела гораздо младше своего возраста. Светлые кудряшки, выбивавшиеся из
Да, девочка явно не производила впечатление обычного, земного ребенка. Когда он смотрел на нее, у него возникала только одна мысль: «Ангел! Она похожа на ангела!»
Особенно сейчас, когда она о чем-то жарко спорила с подругой, и смешно морщила носик, мотая головой, и всплескивала руками, протестуя… Вдруг, еще шире распахнув свои удивительные глаза, наконец кивнула, соглашаясь. Особенно сейчас она так напоминала ему этот образ, будто сошедший с картины Рафаэля, (а, впрочем, может быть, совсем другого художника – он никогда не был особенно силен в живописи), что было удивительно, как другие этого не замечают. Как все они – ученики, учителя, родители, пришедшие встретить своих отпрысков после занятий не видят, что среди них, обычных серых людишек, стоит одетый в простое драповое пальтишко ангел?!
Но вот, ангел наболтался с подружкой, и, махнув рукой на прощание, весело заспешил в сторону дома. Он точно знал этот путь – прошел его за девочкой десятки раз. Знал, что обычно она идет прямо, очень редко, почти никогда, сворачивая на проспект, в строну булочной и покупая там свежеиспеченный хлеб. Всегда один и тот же набор – булка белого, полбулки черного, и пара крендельков «с молочком, на ночь», – так она говорила улыбавшейся пожилой продавщице.
Он точно знал также, что если сегодня она повернет в магазин, то вся четко выверенная и неделями лелеемая в душе затея сорвется, и придется еще много дней ходить за ней по пятам. И ждать, ждать, ждать удобного, подходящего, случая, морозя руки и нос на пронизывающем декабрьском ветру.
Девочка остановилась на светофоре – он замер, надеясь, почти желая, чтоб сейчас она повернула на проспект. Он даже прошептал в воротник: «Поверни, поверни, ведь ты забудешь про хлеб…» Но нет – она пошла прямо домой, никуда не сворачивая, и ни на кого не оглядываясь Видимо, сегодня сам дьявол благоволил ему.
Никаких поручений ей не давали – это было ясно, девочка была очень умненькая, очень ответственная – почти отличница, и она не могла забыть о маминой просьбе.
Механизм включился. Шестеренки завертелись, и уже ничего нельзя было изменить.
«Что ж, чем хуже, тем лучше, – подумал он, и привычный, ни с чем не сравнимый мандраж насквозь пронзил его тело, – Теперь пора!»
Он перестал ощущать холод, запах, вкус – теперь всеми его чувствами владел лишь инстинкт, и, не отрывая от ребенка горящих глаз, он ускорил шаг, догоняя, опережая.
– Девочка, подожди, пожалуйста! Ты не знаешь, где здесь двадцать вторая школа? Что-то я совсем заплутал… – взволнованно окликнул он.
Ах, если бы сейчас кто-нибудь из прохожих обернулся, если бы дал себе труд присмотреться к этой странной паре – нервному мужчине, впившемуся в лицо удивленного ребенка немигающим взглядом и наивной малышке, застенчиво улыбнувшейся ему в ответ. Если бы у бабушки еще с вечера не прихватило сердце и она вышла бы на улицу встретить внучку, если бы девочка еще на несколько минут задержалась с подружкой, если бы, презрев строгий запрет родителей, забыв обо всем, убежала с приятелями гулять, если бы…
Но, к сожалению, прошлое не знает сослагательного наклонения, как и сама история – прохожие заморочено пробегали мимо, подружка уже была дома и во всю уплетала блины с вареньем, а бабушка, стоя у окна, взволнованно поджидала внучку.
– Двадцать вторая? Так вот же, через дорогу, я сама там учусь! – девочка улыбнулась, сделала пару шагов, желая получше объяснить непонимающему дяденьке как пройти к родной школе, как вдруг, он быстро оглядевшись, резко схватил ее за руку и молниеносно втянул в заранее приоткрытую дверь – дверь подвала многоэтажки, с которой еще прошлой ночью ему пришлось изрядно повозиться, взламывая замок.
Девочка даже не успела толком испугаться – удивление, непонимание, – все что угодно, но не испуг, застыло в ее широко распахнутых голубых глазах.
Ах, как пьянило, обжигало, манило такое выражение на этих невинных лицах – лучше любого вина, наркотика, оно сводило с ума, заставляло почувствовать себя великим, сильным, равным Богу, способным вершить чужие судьбы, казнить и миловать, убивать или дарить жизнь. И еще страх. Страх – он придет чуть позже, запах страха, солоновато-горький вкус страха и слез – все это было той разменной монетой, теми тридцатью серебряниками, за которые он давно уже заложил свою черную, никому не нужную душу.
Но в этот раз что-то пошло не так. Да, она плакала, да, просила отпустить, да, сопротивлялась изо всех сил, даже кусалась – не понимая, дурочка, что этим только распаляет его! Но даже полностью раздев ее, даже шаря руками по теплому, ароматному детскому тельцу, он чувствовал, что не до конца, что что-то не дожал, что-то осталось, остался внутри этого ребенка какой-то стержень, не позволяющий ему выть, и валяться в ногах, как другие, и обещать сделать все что угодно, лишь бы сохранить жизнь.
Даже когда он снял штаны, и в лицо ей пахнуло запахом гениталий и давно немытого мужского тела, она не сломалась. Не сломалась и позже – когда ее рвало в углу подвала, и когда он все-таки повалил ее на вонючий, приволоченный сюда с помойки, насквозь проссаный матрас, не сломалась, когда он, хрипя от натуги, срывал с нее одежду…
Только однажды, в какой-то момент он заметил в ее глазах это затравленное, звериное выражение, которое было ему так необходимо, когда она с надеждой взглянула на дверь, мечтая, наверное, чтоб сюда заглянул какой-нибудь сантехник, электрик, чтобы кто-то потерял своего котенка и решил поискать его в незапертом подвале… Только однажды. Миг – и наваждение прошло, и перед ним снова оказалось лицо гордой маленькой девочки, с огромными, как блюдца, словно бы враз повзрослевшими, голубыми глазами.
Да, она будто бы резко выросла, и, когда все закончилась, сама поднялась, оделась, пока он еще лежал, уткнувшись лицом в матрас, содрогаясь от наслаждения, и выжидательно посмотрела на него. Это был взгляд женщины, но не ребенка – все понимающий, спокойный, чуть презрительный, а женщин он не любил. Удовольствие, таким образом, было неполным.
Он встал, натянул штаны, и, присев на край какой-то трубы, закурил, задумавшись. Девочку надо было кончать – это ясно, свидетелей он не оставлял, по опыту зная как это опасно. Но что-то не давало ему завершить так удачно начатый спектакль, и получить еще одну, вполне привычную порцию удовольствия, – нет, не жалость и уж точно не страх – все эти чувства он давно утратил, оставив где-то в таком же подвале, или кустах, или подворотне – он уже и не помнил точно, променяв их на такие же большие, умоляющие, наивные детские глаза.