Хосров и Ширин
Шрифт:
Прекрасная страна! Сюда был привезен
Венец сверкающий и государев трон.
Зеленые холмы украсились шатрами,
И все нашли приют меж синими горами.
В палате царственной Хосрова ни одну
Услугу не забыть велит Михин-Бану.
У шаха день и ночь веселый блеск во взоре:
Пьет горькое вино он — Сладостной на горе.
Пиршество
Хоть есть Новруза ночь, есть ночь еще милей:
Она, сражая грусть, всех праздников светлей.
В шатре Хосрова шум. Под сводом величавым
Здесь собрались друзья с веселым, легким нравом.
И мудрецов они припоминают речь,
И от шутливых слов их также не отвлечь.
Вкруг шахского шатра, что в средоточье стана,
Разостланы кошмы из дальнего Алана.
Для вражеских голов угрозу затая,
Ко входу два меча простерли лезвия.
В шатре курения, все разгоняя злое,
Вздымают балдахин из амбры и алоэ.
Напитки зыблются, пленительно пьяня,
Жаровня царская полным-полна огня.
Армянский уголь здесь, он поднимает пламя,
Подобен негру он, вздымающему знамя.
Чтоб черный цвет затмить — где созданы цвета?
Лишь только от огня зардеет чернота).
Иль выучен огонь чредой времен упорных,
Что похищают цвет волос, как уголь, черных.
Сад пламени, а в нем садовник — уголь; он
В саду фиалки жнет, тюльпанами стеснен.
Так люб зиме огонь, как лету вздох рейхана
Рейханом зимним став, огонь взрастает рьяно
Тут кубки пышные подобны петухам;
Что вовремя зарю провозглашают нам.
Их огненным нутрам завидуя и сладким,
То утки на огне, то следом — куропатки.
Вот снеди жареной воздвигнута гряда.
Вот перепелками наполнены блюда.
Вот к яблокам уста прижали апельсины,
А к чашам золотым — рубиновые вина.
Нарциссы ясных глаз! Фиалки! Словно сад,
Всю эту ширь шатра воспринимает взгляд.
К гранатам нежно льнут те ветерки, в которых
Есть изворотливость, как в пляшущих танцорах.
Все пьют и полнят мир душой своей живой,
Все утро проведя за чашей круговой.
Звук чангов, проносясь во вздохах легкозвонных,
Завесы все сорвал: всех выдал он влюбленных.
О пехлевейский лад! О чанга грустный звон!
И в камне бы огонь зажег столь нежный стон.
Вздохнула кеманча, подобно Моисею,
И вымолвил певец: «Я с ней поспорить смею»
И песню он запел и струнам дал ответ:
Веселью мой привет и радости — привет!
О, как бы сладкий сад, сад жизни, был прекрасен,
Когда б осенний хлад был саду не опасен!
О, как бы весел был чертог, чертог времен,
Когда б на все века он мог быть сохранен!
Но ты не доверяй холодному чертогу:
Чуть место обогрел — тебя зовут в дорогу.
О праха монастырь! О мир — непрочный храм!
Так выпей же вина — предай его ветрам!
Дрошедший смутен день, грядущий день — неведом.
За днем умчавшимся другой умчится следом.
Хоть день сегодняшний как будто бы нам дан, —
Но вечер близится, и этот день — обман.
Так смейтесь же, уста! Так отлетай, кручина!
Пусть в мир и нам в сердца вливают радость вина!
На эту ночь одну промолви сну: «Долой!»
Ведь бесконечно спать придется под землей,
Возвращение Шапура
Хосров уже хмелен. Не медлит кравчий. Звуки
Порхают: чанг поет о встречах, о разлуке.
Рабыня нежная вошла, потупя взгляд,
И вот услышал он (пропавший найден клад!):
«Шапур приема ждет. Впустить его иль надо
Сказать, что поздний час для встречи с ним — преграда?»
Хосров обрадован. Вскочил, затем на трон
Себя принудил сесть, к рассудку возвращен.
Он входа распахнуть велит сейчас же полог.
Дух закипел: ведь был срок ожиданья долог.
И жил с душою он, раздвоенной мечом,
И скорбной тьмой одет и радостным лучом.
Мы ждем — и сердце в нас разбито на две части.
Взор не сводить с дорог — великое несчастье.
Невзгода каждая терзает нашу грудь.
Невзгоды худшей нет — безлюдным видеть путь.
Коль в горести, о друг, ты смотришь на дорогу, —
Со счастьем дни твои идти не могут в ногу.
И вот Шапур вошел — Парвиз его позвал —
И поцелуями он прах разрисовал.
И, стан расправивши, стоял он недвижимо
С покорностью, что нам в рабах вседневно зрима.
И, на художника склонив приветный взор,