Хождение по мукам. Трилогия
Шрифт:
— Товарищи, вам представляется возможность нанести врагу кровавый урон. Стрелять без паники, спокойно, с выбором, — по пуле на человека: такой стрельбы мы с комиссаром ждем от вас. В штыковую контратаку переходить дружно, зло… Приказываю — не отступать ни при каких обстоятельствах.
Комиссар, Иван Гора, мотнув головой, вскрикивал:
— Да здравствует товарищ Ленин! Да похилится и позавалится мировой капитализм!
Сказав, ехали к следующей группе бойцов. Обогнув весь фронт, слезли с коней у ветряной мельницы. Разведка к этому времени установила, что
Под крышей мельницы свистел ветер, поскрипывали деревянные шестерни, домовито пахло мукой и мышами. Иван Гора, тяжело вздыхая, нет-нет да и высовывался между оторванными досками, поглядывая, не покажется ли в бурой степи на востоке Сергей Сергеевич. Телегин, кричавший внизу в телефон, взбежал по отвесной лесенке.
— Повторяем царицынскую операцию! — возбужденно проговорил он, поднимая бинокль.
— Какая, к черту, операция, окружены, как бараны… А я тебе говорю — убили его, ведь второй час.
— Сергея Сергеевича не так-то легко убить…
— Ты-то чего больно весел?..
— Драться надо весело, Иван Степанович.
Дым от горящей на гумнах соломы тянул низко над землей в сторону наступающих. Теперь можно было различить отдельные перебегающие фигуры. Передовые заставы, отстреливаясь, отошли к окопам. Весь фронт качалинского полка, опоясавший неправильной подковой горящий хутор, затаился.
— Ага! Ложатся! — крикнул Телегин. — Нервы не выдержали, желторотые! Смотри, смотри — ложатся цепи… Иван Степанович, беги, Христа ради, скажи посерьезнее, только бы не стрелять… Без моего приказа ни одного выстрела.
— Комиссар! — нарочно испуганно прикрикнул Байков. — Расчет, по местам!
Расчет первого орудия: Байков, Задуйвитер, Гагин и Анисья — подносчица — поднялись и стали на места. Из-за глиняной стены обгоревшей хаты показался Иван Гора, на шаг позади него — Агриппина. Они шли к отделению, прикрывавшему батарею. Иван Гора начал говорить красноармейцам. Агриппина, вытянутая, как хлыст, стояла рядом с ним, держа в опущенной руке наган.
— …без особого приказа — строжайше — ни одного выстрела, — донесся напористый голос Ивана Горы. — Товарищи, предупреждаю, за ослушание — расстрел на месте…
Байков тряхнул бородой, поседевшей от капелек дождя:
— Братва, бойся этой девки с наганом, шлепнет — глазом не моргнет…
Анисья ответила:
— Зачем над ней смеешься? Агриппина правильный товарищ…
Иван Гора повернул к орудию, такой серьезный, что расчет замер. Агриппина шла, как привязанная, шаг в шаг — за мужем. Первое орудие стояло на невиданном сооружении из сколоченных досок, тележных колес, кругом валялись пилы, топоры, щепки. Иван Гора взглянул на эту диковину — моргал, моргал, спросил:
— Это что ж такое?
— Наше изобретение, товарищ комиссар, — ответил Байков. — Вроде морской поворотной
— Тележные колеса к чему?
— Для быстрого поворота орудия. Способная вещь…
— Так, так, так. — Иван Гора пошел дальше, Агриппина — вслед. Байков повел веком на нее.
— В одной с ней драматической труппе, товарищи, а комиссара не боюсь — ее боюсь… Глаза круглые, как у мыши, ну — никакой жалости… Эх, бабы, бабы, за что воюем!..
— Дарья Дмитриевна, отнес… На мельницу не пустили… Он сверху мне покивал: «Да неужто сама Дашенька пекла?» — «Сама, говорю, да жалко — холодные…» — «А я, говорит, холодные блины больше люблю… Передай ей тысячу поцелуев…»
— Это вы все сочинили.
— Ей-богу, нет… Происшествие слыхали? Наш-то Иванов, ну — врач, до того струсил, мальчишка, — рвота, колики… Комиссар рассвирепел: «Поправить ему нервы!» Приказал раздеть и у колодца облить водой… Слышите — верещит, третью бадью на него льют… Смеху-то! А ведь я тоже трус, Дарья Дмитриевна…
Даша, как в клетке, ходила от окна к двери в хате, где были разложены перевязочные средства и уже пахло карболкой и йодоформом. Кузьма Кузьмич вертелся около нее.
— Ко мне один сон привязался, чуть не каждую ночь вижу: в руках ружье, сердце трясется, как тряпочка, и я стреляю, я нажимаю изо всей силы эту самую собачку, и весь бы я так и влез в это проклятое ружье… А оно не то что стреляет, а вяло-вяло спускается курок, вялый дымишко ползет из дула, а тот — в кого стреляю — без лица, — никогда лица не вижу, — надвигается, ширится… Фу, какая гадость!..
— Почему так тихо? — спросила Даша, хрустнула пальцами и остановилась около окошка… Уже начинались ранние сумерки… Пожары отгорали. Разрывов и надрывающего посвиста снарядов больше не было слышно. Затихла ружейная стрельба. Казачьи цепи придвинулись, подползли, — они почти окружили хутор. Даша отвернулась от окна и опять заходила. — Будет много раненых. Как мы справимся?
— Комиссар пришлет Агриппину, это большая подмога. Слушайте, я у него и Анисью выпросил: «Ей, говорю, не место около пушки, из чистой романтики она — около пушки…» Так вот, мой сон, — что это такое?
— Вы правду скажите — Иван Ильич здоров? Все хорошо?
— Высунулся ко мне в дыру в крыше, — рот до ушей. Абсолютно уверен в победе…
— Ах! — Даша встряхивала головой. Нужно было заставить себя не думать об этих тысячах мужчин, подползающих, как звери. Все равно — этого не понять… Она изо всей силы, точно сказочное чудовище за веревку, тащила свое воображение сюда, на эти мелкие предметы, разложенные на столе, — бинты, склянки, хирургические инструменты… Вот йоду мало, это ужасно! Воображение мягко повиновалось и незаметно, какими-то неуловимыми лазейками, снова оказывалось там, расширив глаза, как два озера… Почему, почему этим людям так нужно убить всех невиноватых, всех хороших, любимых? Ненависть, — что может быть страшнее в человеке? Ненависть окружала Дашу, подступала — выжидающая, неумолимая, — чтобы вонзить штык, за который судорожно схватишься пальцами…