Хозяин болота

Алексеев Сергей Трофимович

Над дорогой сначала взвился столб пыли, сносимый ветерком, а потом из-за поворота вырулил первый бульдозер. Мелко задрожала земля…

— Замолчь, — приказал Никита Иваныч и, поднявшись во весь рост, взял ружье наизготовку. Старик Пухов тоже поднялся и подтянул к себе клюку.

— Сто-о-ой! — заорал дед Аникеев и выпалил в воздух.

— Погоди, — зашептал Пухов. — Ближе подпустим…

— Куда уж ближе! Стой, говорю!

— Не смейте трогать! — прокричал Пухов и стукнул костылем по бревну.

Трактор остановился и сразу же окутался облаком

пыли. Когда пыль чуть рассеялась, Завхоз увидел, что из кабины выскочил начальник Кулешов и остановился, облокотившись о бульдозерную лопату.

— Не дам! — крикнул Никита Иваныч и зарядил ружье. — Назад! Иначе стрелю!

— Вредители! — фальцетом поддержал Пухов, и протез его отчаянно скрипнул.

Кулешов оттолкнулся от лопаты и, заложив руки за спину, двинулся к старикам. Он шагал твердо, поднимая сапогами стремительные облачка пыли. Расстояние сокращалось. Вывалившие из кабин мелиораторы встали плотным рядом впереди тракторов и замерли.

— Назад, говорю! — Завхоз выпалил в голубое чистое небо.

Пухов вздрогнул от выстрела и тоже сказал:

— Вредители…

Кулешов, не доходя пяти шагов, остановился, широко расставив ноги.

— Не смейте трогать болото, — твердо произнес Никита Иваныч. — Добром прошу — уходите.

Начальник вдруг улыбнулся.

— Здорово, партизаны! По какому случаю залпы?

— Не дадим болото зорить, — ответил дед Аникеев. — Журавли пропадут. Езжайте отсюда.

— Какие журавли? — спросил Кулешов. — При чем здесь твои журавли, когда мне торф нужен? Освободите дорогу!

— Не пущу! — Завхоз наставил ружье. — Убирайтесь!

— Болото твое? — спросил Кулешов, прищурив глаза. — Или все-таки государственное?

— Государственное, — с честью сказал дед Аникеев.

— Тогда прочь с дороги, самозванцы! — отрубил начальник звенящим от напряжения голосом. Взревели моторы, и колонна тронулась к болоту.

Никита Иваныч дрогнул, и ствол ружья опустился.

— Пали, — выдохнул Пухов, протез у него подвернулся, и старик рухнул на землю.

— Живо, живо! — поторопил начальник. — Некогда с вами, работать надо!

Завхоз, опираясь на ружье, сел рядом с упавшим товарищем.

Колонна бульдозеров проехала мимо и, развернувшись фронтом, остановилась у кромки болота. Никите Иванычу запорошило глаза. Он отер их кулаком, однако резь только усилилась. Смотреть стало больно.

Из кабин тракторов высыпали деловитые, сосредоточенные люди с теодолитами, рейками и, посовещавшись, направились в глубь мари. Они двоились, троились в глазах деда Аникеева и, казалось, на болото наступает развернутый в цепь полк.

— Из-за тебя все, — проронил Завхоз. — А кричал — я! С танками справлюсь, глазом не моргну…

— Чуть что — все из-за Пухова! — обиделся Пухов. — Вечно Пухов виноват! Вам не угодишь: то круто, то слабо.

— Пропало болото… — тихо сказал Никита Иваныч. — В одном государстве живем, а разобраться не можем.

— Конешно! — подхватил Пухов. — Потому что режиму никакого не стало, порядку.

— Да пошел ты отсюда со своим

режимом! — дед Аникеев выматерился, щуря глаза и пытаясь сморгнуть сор.

— Ну и пойду! — возмутился Пухов и, резко вскочив, заковылял по дороге. — Я под Сталинградом хоть знал, с кем воюю. А здесь? Против кого стоять?

— Пуганая ворона куста боится! — огрызнулся Завхоз. — Вали-вали!

Пухова словно током пробило. Он замер на мгновение, ссутуля спину, перекосился на один бок и затем тяжело побрел в Алейку. Обида была смертельной.

А в глазах деда Аникеева вдруг просветлело: сор вышел вместе со слезой.

8.

Несколько дней Завхоз не выходил из ворот двора. Вставал рано и, надев калоши на босую ногу, в кальсонах и рубахе подходил к забору и, облокотившись, подолгу наблюдал за новыми соседями. Мелиораторы собирались на работу, завтракали, сидя за столом во дворе, хохотали, шутили друг над другом, молодые, довольные жизнью и уверенные в себе. Они радовались хорошей погоде, деревенскому воздуху, летающим пчелам (пока, правда, одного из них здорово не покусали). Иногда несколько мужиков бегали в одних трусах на речку купаться, ревели там бугаями и дурачились, как ребятишки. Их начальник Кулешов по утрам был мрачноватый и неразговорчивый, зато вечером, когда рабочие засыпали, он брал гитару и подолгу играл и пел, сидя на крылечке. Надо сказать, получалось у него хорошо, как по радио. Никита Иваныч порой даже заслушивался и забывал, кто играет и поет. Казачьи песни — а родом дед Аникеев был из казаков — чуть слезу не прошибали. «По Дону гуляет, по Дону гуляет, по Дону гуляет казак молодой…» Или: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить. С нашим атаманом не приходится тужить…»

«Вот ведь как получается, — размышлял Никита Иваныч, слушая Кулешова, — если подумать — он же мне первый вражина. С землей бы смешал. А запоет — не узнать человека».

Частенько мужики, заметив Аникеева у городьбы, о чем-то тихо переговаривались и начинали звать:

— Эй! Дед, айда завтракать с нами! Чего стоишь?

— Папаша, у тебя медку продажного не найдется?

— Или молочка?

— Не сердись, дед, продай меду! Мы же на тебя не сердимся.

Каждый раз подавал голос тракторист по фамилии Колесов.

— У-у-у, кулачье! Зимой снега не выпросишь. Отъели рожи… На Соловки бы вас, чертей болотных.

Завхоз слышал все и молчал. И не чувствовал он ни злости, ни ненависти к ним, смотрел безразлично и даже лениво. «Ничего, вот дойдет моя жалоба до Москвы, — в такие минуты думал он, — и вас отсюда живенько вытурят. Драпать станете — пятки в задницу влипнут».

Уверенность в том, что губители болота уйдут из Алейки, росла в нем с каждым днем. Он точно рассчитал, что письмо придет в Москву через четверо суток, прикинул пару дней на разбор жалобы и еще один — чтобы дать твердое указание в область не трогать болото и придумать способ, как его сохранить. Выходило, что через семь суток должна будет наступить справедливость.