Хозяин болота

Алексеев Сергей Трофимович

— А если и там заставят? — спросил Никита Иваныч.

— Нет, невозможно. Там уже сухо. Месяц едешь на верблюде и все песок, песок… Миражи в воздухе. Кажется, то озеро синеет, то речка бежит.

— Тогда езжай, — посоветовал старик. — Чего сидишь-то? Собирайся и дуй.

— Как раз, уедешь тут… — Кулешов выругался. — Эти козлы импортную машину гусеницами истоптали, два бульдозера утопили! На ночь оставил — и пожалуйста, сюрприз… Теперь разбирательства на месяц, что да как. Нажрались, сволочи, глаза выкатили и понеслись. Попробуй сейчас, отпишись. Чего доброго, снимут и под суд отдадут. — Он помолчал, шелестя пересохшими губами, и неожиданно сорванным, дребезжащим голосом проронил: — Ирина в загс ехать отказывается. Я ее всяко

просил, уговаривал… Нет, говорит, видеть тебя не хочу. А что случилось — не знаю… Я ее люблю.

— Неужто любишь? — ахнул старик. — Вот так фокусы!

— Люблю, — прошелестел Кулешов. — И у нас с ней ребенок будет.

— От тебя?

— От меня, — признался Кулешов и заторопился: — Я, нет, не отказываюсь — наоборот. Что мой, то мой. Говорю, давай сойдемся, жить будем, уедем. Она ни в какую!.. Первый раз в жизни сталкиваюсь. Обычно в таких случаях мужики… это… финта дают. Кошмар, ничего не понимаю. Вот ты, отец, жизнь прожил, мудрый и все прочее — можешь мне растолковать?

— Ты у Ивана Видякина спроси, — посоветовал старик. — Это он мудрый. Я тебе что-нибудь посоветую, так обязательно наоборот. Вишь, у меня как всегда получается: возьмусь вроде добро делать, а оно злом оборачивается.

— И у меня так же, — вздохнул Кулешов, и мох затрещал под его ногами. — Я в пустыню хочу. Там хорошо, там песок, одни ящерки бегают да скорпионы.

Голос его поплыл, растворяясь в тишине, скоро затих шорох сапог, а перед глазами Никиты Иваныча заплясал невидимый никому песок пустыни. Что-то серое, безжизненно-сухое, перекатывалось по желтому полю, стремительно росло, увеличивалось, и вот стена горячего, неумолимого зноя рухнула на старика, мгновенно иссушив тело в жалкий, черный стручок. Рядом копошился в песке и скрипел проволочными конечностями странный сиреневый паук. «Жуть-то какая, — подумал старик. — У нас на болоте вон какой зверь живет, древний, говорят. А тут один паучок остался, все живое кончилось».

— Вот ты где, отец! — раздался над головой Никиты Иваныча чей-то голос. — Я тебя ищу по всему берегу… Ты на меня будто обиделся, Никита Иваныч?

— Ты кто? — спросил старик.

— Григорьев я, Василий. Разве не узнаешь?

— Узнаю… — едва проговорил старик, ощущая внезапный холод и дрожь во всем теле.

— Не обижайся, отец. Я не могу ждать до осени. Мне надо успеть триста тысяч освоить. Не успею — деньги пропадут.

Старик не отвечал. Озноб накатывался с силой, с которой недавно двигался на него горячий шквал. Сводило челюсти, мышцы, замораживало дыхание. Ему почудилось, что на земле теперь стоит вечная зима, и не то что лета — даже оттепели не будет. Как-то однажды просвещенный Иван Видягин рассказал, почему вымерли мамонты. Будто с севера надвинулся какой-то ледник. Люди сбежали туда, где тепло, а мамонты погибли. «Что же мамонты-то не сбежали?» — спросил тогда старик. Иван похмыкал, поерзал, однако быстро сориентировался. «Люди-то уже тогда развитые были, соображали, что к чему, вот и подались в тепло, пережидать холода. А мамонты что, это же природа. Природа она недоразвитая, всегда от человека отстает, а потому компромиссов не терпит».

Вдруг опять какой-нибудь ледник наступает? Бежать надо! Бежать!.. Но мышцы уже одеревенели от холода и тело вмерзло в землю.

— Я еще Кулешова с болота не спровадил, — пожаловался Григорьев. — Ну, ничего, отец, он уйдет. Я ему устрою всемирный потоп. Сейчас перегоню технику на строительство плотины. Мы ее через месяц соорудим и затопим болото к чертовой матери. Кулешов сам уйдет.

Нестерпимый холод неожиданно резко сменился пронзительным жаром. В сознании старика возникла парная, багровеющий от жара и крапивы в венике Кулешов. Затем все исчезло, превратившись в прохладную голубую реку-мираж. Он висел над желто-серой пустыней и никак не хотел опускаться.

— Я буду строить уникальную систему, — говорил Григорьев. — Она спасет болото и журавлей. Так что все в порядке,

отец. Живи спокойно, природу мы вылечим.

Голубой мираж превратился в небо над Алейским болотом. Медленно плыли белые, рваные облака. Что-то холодно-осеннее прокалывало воздух. От облаков и неба веяло тревогой, ожиданием неотвратимой зимы, холодов, снега… Два журавля подхватывали на лету падающего птенца и тянули, тянули его ввысь, заставляя работать неокрепшими крыльями. Птенец неуклюже валился то на один бок, то на другой, и в изломе его крыльев обозначались страх и радость от полета одновременно.

— Остановись! — прошептал старик, напрягая горло. — Остановись, парень… Ты в пустыне хоть раз бывал? Ты не хочешь жить в пустыне?

Григорьев умолк. Хрустнули ветки и мох, рассыпаясь в пыль.

— Не хочу, — растерянно сказал Григорьев после долгой паузы. Никита Иваныч ощутил его холодную ладонь на своем лбу. — Ты не заболел ли, отец? Тебя что-то колотит…

— Я тоже не хочу, — сквозь зубы выдавил старик, — Там из живности-то паучок один остался.

— Полежи, Никита Иваныч, — беспокойно сказал Григорьев. — Полежи тут. Я сейчас за вездеходом сбегаю и отправлю тебя домой. Я быстро!

Он исчез, и болезнь чуть отпустила старика. Он вновь ощутил, что лежит на берегу Алейского болота, среди зарослей багульника, и одуряющий запах обволакивает голову. Глаза вот только не открывались, веки словно приклеились и не давали глянуть на мир. С большим трудом он подтянул руку и разлепил один глаз. В узкую щелку, сквозь ресницы старик увидел переливающийся радугой край леса, небо и причесанную ветром траву на болоте. Пустыни, кажется, еще не было… Однако в следующую секунду он заметил паука, выползающего из кустов, и сразу заколебался: а вдруг нет? Вдруг уже пески, пески вперемешку с миражами?.. Паук крался к старику, коряво переставляя конечности и поскрипывая многочисленными суставами. В двух шагах он остановился, напыжился и, выбросив вперед переднюю лапу, заорал:

— Дьявол! Дьявол! Гляди! Это же черти, черти! Нечистая сила!..

Затем паук задрожал, поскреб конечностями землю и, стремительно сорвавшись с места, на двух ногах бросился в чащу.

Веки сомкнулись. Зыбкая волна жара обдала с головы до ног, прижимая тело к сухой земле.

15.

Около месяца Никиту Иваныча трепала болотная лихорадка.

Встал он лишь к середине августа, немощный, с проваленными щеками и отросшей пегой бородой. Встал, держась за стеночку, выбрел на крыльцо (старухи не было дома — хлопотала по хозяйству) и чуть не упал: закружилась голова, подкосились ноги. Он нашарил руками перила и сел. Во дворе было чисто, картошка давно отцвела, слышно было, как гудят пчелы, — значит, медосбор еще не кончился. Кобель Баська почему-то на привязи сидит, уткнув морду в лапы, косит на хозяина тоскливым взглядом. В пустующей избе напротив тихо, стол перевернут, дверь в сенцы распахнута. Пасмурно, солнце где-то за облаками, как фонарь в мешке. Кажется, дождик недавно накрапывал. Собирался, видно, большой, но прошел стороной и в Алейку только брызги долетели.

— Что, Баська, скушно тебе? — спросил старик и откашлялся. Голос дребезжал виновато-старчески. Противный, чужой голос. Кобель, не поднимая головы, прижал уши и слабо вильнул хвостом. — За что тебя на цепь-то — старик подковылял к псу. — Да коротко так. Задавишься еще…

Он отвязал Баську, и тот из лежачего положения прыгнул вверх, перемахнул забор и мгновенно скрылся.

— Бешеный, — проговорил старик и поплелся к калитке. — Засиделся, бродяга…

Повиснув на штакетнике, он глянул в одну сторону улицы, в другую и не узнал родной деревни. Куда-то исчезли разрушенные дома, ненужные никому заплоты, плетни, ямы от подполов, и вся Алейка напоминала теперь хорошо отутюженную праздничную рубаху. Кто-то сгреб, вычистил, вымел весь мусор, и свежая, укатанная тракторными гусеницами земля уже подергивалась травой.