Хозяин Колодцев (сборник)
Шрифт:
Потом они молча соберут вещи.
Потом они вернутся домой, и по дороге Алик все поймет…
Потом…
Каждая вещь в ее жизни носит частичку Стаса — сколько времени пройдет, пока она сменит все вещи? Вытряхнет, выбьет их тех, что остались, призрак этого человека?
Сколько времени пройдет, пока она забудет его запах?
Человек, ставшей ее жизнью, теперь медленно отделяется. Медленно рвется кожа, неторопливо лопаются нервы…
Оседают и трескаются камни. Иссякают водопады, высыхают фонтаны. Столетние платаны валятся, их кроны утопают в земле, а уродливые корни тянутся к небу.
Из мутного водоема торчат лапы дохлых лебедей. Одни только черные лапы.
Это конец.
Гордость обернулась гордыней, достоинство — эгоизмом, постоянство — истеричным упрямством, сила — жестокостью, ум — бессердечием, а любовь…
Боже, каким отвратительным уродцем обернулась его любовь.
Там, в тесном санузле, здесь, на просторной бетонированной танцплощадке…
И здесь, в поезде, который везет их домой.
В их с сыном разоренный дом.
Некого спросить, за что и почему. Нет средства, чтобы выдернуть этого —злобного гнома — из оскверненного им окна, вырвать, будто сгнивший зуб, и дать возможность измененной личности Стаса — восстановиться…
Если бы это было возможным. Если бы только…
Тонко звенела ложка в пустом стакане. Юля вытащила ложку, положила на исцарапанный белый столик:
— Аленький… Можешь отнести проводнику стаканы?
Сын молчал. Бледный, насупленный, сидел, забившись в угол, отстраненно смотрел в мутное окошко, за которым бежали, бежали назад столбы, стволы, чьи-то огороды, снова стволы, ныряющие провода…
Третье место в их купе пустовало. На четвертом ехал загорелый старичок — возвращался из санатория.
— Аленький, — повторила Юля настойчиво, будто от исполнения ее просьбы зависело что-то важное. — Отнеси стаканы, а?
— Что ж ты маму не слушаешься? — не к месту вмешался старичок.
Алик сумрачно глянул от окна; Юля отвела глаза. Он был похож на отца, чудовищно похож. Сейчас — особенно.
Как объяснить ему? Как то, что случилось, скажется на его жизни?
Что, если однажды из глаз повзрослевшего сына на Юлю глянет злобный гном?
И поздно будет что-либо объяснять. Все равно что разговаривать с чумой, или упрашивать о чем-то лавину.
Она задумалась на секунду — но прошел уже час. За окном темнеет; Алик сидит, втупившись глазами в собственное отражение, а старичок, потеряв надежду завести разговор, посапывает себе на верхней полке.
А вторая полка пуста.
Чудо обернулось чудовищем. Время лезет, как тесто из квашни, но, в отличие от теста, собрать его и запихать обратно не представляется возможным.
Где-то на конце безразмерной цепочки из часов и минут осталась прежняя семья Стаса, его жена, его дочь от первого брака.
Столбы. Стволы. Провода. Бегущие сумерки за окном.
Если бы вернуть. Если бы можно было…
Если…
Глава пятая
Занимательная геральдика: СЕРЫЕ СОВЫ НА КРАСНОМ ПОЛЕ
Шел дождь. Для глубокой осени явление более чем обычное.
Я ввалился на почтовую станцию, грязный, зловещий, заросший черной бородой; в полированном стальном щите, украшавшем камин, на мгновение отразилась жуткая рожа — синий глаз тусклый и будто мертвый, желтый — горящий, злой и ненасытный.
— Хозяин! Лучшую карету!
Какая-то возня справа и слева. Невнятное бормотание; оскалившись, я вырос до потолка — не рассчитал, ударился головой о балку, да так, что от боли свет в глазах померк.
— Лошадей не надо, я говорю! Лучшую карету, осел, или пожалеешь, что родился!
Все, кто был в помещении, расползались кто куда. Под столы, под лестницу, ведущую на второй этаж; мне сделалось душно. Потирая шишку, шагнул к двери, опустился на четвереньки, вышел… Уже за порогом вернул себе нормальный рост.
С тех пор как коричневая тьма Мраморных Пещер сменилась светом дня, прошло две недели. Две длинных, мучительных, пустых недели. Я мог бы обернуться соколом, к примеру, и положиться на силу крыльев — но при мне по-прежнему была эта проклятая Кара, да и камушки-самоцветы были тоже при мне, их ведь не бросишь так просто…
Карету все-таки выкатили. Это называется — лучшая?! Впрочем, доедет. До места, где я смогу добыть другую, поприличнее…
Оглобли смотрели в небо. Как две протянутые в ожидании милости руки.
Нет, дорогие мои, милости не будет. Милости не будет никому; я уже еду, господа, и вам не придется сетовать, что Хорт зи Табор зря появился на свет. Да, господа; в моей опустевшей жизни появился теперь новый смысл…
Местные жители сбежались поглазеть на мага, собирающегося путешествовать в карете — и без лошади.
Что же. Им будет о чем рассказать внучатам.
— …Хозяин! Воды, простокваши, котлету на пару, живо!
Эти такие же. Уже несут кувшин вина и сочащуюся соком отбивную; мясо вместе с тарелкой летит в лицо подающему:
— Я сказал, простокваши! Я сказал, на пару!
Беготня.
Моя сабаядосталась Голому Шпилю. Не в качестве выкупа — в качестве подарка; иногда я жалел о собственной щедрости. Иногда — нет.
Я не взял Ору с собой — чтобы не подвергать ее жизнь опасности; я оставил Ору одну, и она погибла.
Кто был тот враг, ради которого она вступила в Клуб Кары? Мог ли он воспользоваться тем, что она осталась одна?
Спокойно, сказал здравый смысл. Ора могла отравиться грибами. Могла упасть с моста в реку. Могла, зазевавшись, попасть под колеса бешено несущейся повозки… Вот моя же карета без упряжки — как она неслась по проселочным дорогам, как неслась, двух гусей задавила… А если и Ора?..