Хозяйка Дома Риверсов
Шрифт:
Он улыбнулся жене.
— Ах… — Он тщетно пытался вспомнить ее имя. Последовала предательская пауза, однако он вспомнил: — Ах, Маргарет!
Она склонилась перед ним в реверансе, затем выпрямилась и поцеловала его. Он надул губы, точно ребенок, и тут же приготовился жаловаться.
— Ваша милость, — промолвила она, — слава Богу, вы живы и в безопасности.
Расширив испуганно глаза, король тонким и слабым голосом воскликнул:
— Но это было так ужасно! Так ужасно, Маргарет! Вам никогда не доводилось видеть ничего подобного. Это настоящий ад! Мне еще повезло, что там оказался герцог Йорк, который спас меня и благополучно вывез оттуда. Ах, как ужасно вели себя эти люди! Просто кошмар! Знаете, Маргарет, я был очень рад, что герцог рядом. Он единственный, кто был по-настоящему
Мы с Маргаритой бросились к нему, и она, взяв мужа за руку, как ребенка, повела его в отведенные им покои. А я минутку помедлила, преграждая путь придворным, чтобы те не последовали за королевской четой. Как только за Маргаритой и Генрихом закрылась дверь, старшая фрейлина королевы посмотрела на меня и с кислой миной произнесла:
— И что же теперь будет? Мы все снова погрузимся в сон?
— Мы будем по-прежнему служить нашей королеве, — жестко ответила я, хотя уверенности в моей душе было маловато. — И вы, мадам, прежде всего. Так что советую вам придержать язык.
От Ричарда я не получила никакого письма, но один из лондонских каменщиков, который производил в Кале кое-какие строительные работы, любезно пообещал моему мужу съездить верхом в Хартфорд и на словах передать мне весточку от него.
— Ваш супруг жив, — вот первое, что сообщил мне каменщик. — Слава Богу, жив, здоров и вовсю муштрует своих солдат! Крепость он сохранил как надо и делает все, что в его силах, чтобы и сам Кале сохранить для Англии… — Он понизил голос и прибавил: — Для Англии и для Ланкастеров.
— Вы видели его?
— Перед дорогой. Только поговорить мы с ним толком не смогли — я должен был успеть на корабль. Но я знал, что вам будет интересно, как он там. А если вы, ваша милость, захотите ему письмецо написать, так я доставлю. Я ведь через месяц снова туда отправлюсь, если, конечно, не появится каких-то иных указаний.
— Я непременно сразу напишу и отдам вам письмо перед отъездом, — пообещала я. — Расскажите же, как там гарнизон?
— Верен Эдмунду Бофору, — пожал плечами каменщик. — Они ведь заперли вашего мужа, пока сами грабили склады и продавали шерсть, но как только сумели вернуть себе невыплаченное жалованье, так быстро его выпустили. И корабли из порта тоже выпустили. Я потому и смог уехать в тот же день, как вашего мужа освободили. Но, конечно, никто тогда не знал, что герцог погиб. Теперь-то уж, конечно, узнали.
— Как вы думаете, что они будут делать?
Он снова пожал плечами:
— Ваш муж наверняка будет ждать приказов короля. Он ведь душой и телом ему предан. А разве не может король приказать ему удерживать Кале против этого нового командующего, графа Уорика?
Я только головой покачала.
— Он что же, снова уснул? — с жестокой точностью спросил каменщик.
— Боюсь, что да.
В течение дня король часто спал, ел мало и без аппетита, зато много молился и ходил к каждой мессе, а иногда даже вставал среди ночи и слонялся по замку в ночной сорочке, и тогда страже приходилось звать его лакея, чтобы тот отвел короля в спальню и уложил в постель. Меланхолией он, судя по всему, не страдал; во всяком случае, когда играла музыка, он хлопал рукой по колену в такт мелодии, а порой еще и головой себе помогал; а однажды даже дрожащим тонким голосом затянул песню — хорошенькую песенку о нимфах и пастушках, и я увидела, как один из его пажей закусил костяшки пальцев, чтобы не расхохотаться. Но большую часть времени Генрих казался совершенно потерянным — он превращался в того самого Короля-рыболова с водянистой кровью, в лунного короля. Он потерял свой след на земле, огонь погас в его душе, а слова его расплывались и исчезали, точно круги на воде от брошенного камешка. И я все чаще вспоминала тот маленький амулет в виде короны, который унесла река, явственно дав понять: не будет такого времени года, когда наш король вернется к нам; блеск его золотой короны навсегда померк в темных глубинах.
Гроуби-Холл, Лестершир, осень 1455 года
Получив разрешение от королевы, я покинула двор и отправилась
Ричарда мы с Элизабет не ждали. Он не должен был приехать ни к моменту появления на свет его первого внука, ни к моим очередным родам, ни к тому времени, когда мне снова нужно будет возвращаться в Хартфорд или в Лондон. Герцог Сомерсет был мертв, а его приказ о том, что Ричард может оставить свой пост и вернуться домой, не был исполнен. Ричард не смог сдержать свое обещание и примчаться ко мне: слишком уж неопределенным было будущее Кале. Констеблем Кале был назначен граф Уорик, и моему мужу пришлось решать, принять ли нового командующего или же выразить ему неповиновение. И решать, к какой стороне ему примкнуть, он был вынужден без меня, без моих советов; на одной чаше весов была его верность присяге, на другой — куда более безопасная жизнь для нас обоих; мы даже писать друг другу не могли, поскольку Кале в очередной раз оказался полностью изолирован от мира.
Свекровь Элизабет, леди Грей, встретила меня в дверях. Выглядела она в бархатном платье глубокого синего цвета великолепно; правда, волосы ее, заплетенные в две косы и уложенные по обе стороны лица, делали ее физиономию похожей на витрину булочника с тремя огромными круглыми булками. Она с преувеличенной церемонностью склонилась передо мной в реверансе и сказала:
— Я так рада, что вы приехали поддержать дочь в столь трудное для нее время. Для меня нет события важнее, чем рождение моего внука!
— И моего тоже! — ответила я с особым удовольствием.
Я твердо знала — да у меня и капли сомнения в этом не было! — что у моей дочери родится сын, мой внук, потомок Мелюзины. Единственное, что он получит от семейства Греев, это фамилию, а за это я уже расплатилась приданым Элизабет.
— Я провожу вас в ее покои, — вызвалась леди Грей. — Я выделила ей для родов лучшую спальню в доме. Я не пожалела ни трудов, ни расходов — ведь это все-таки мой первый внук.
И действительно, дом был большим и красивым. Три комнаты, отведенные Элизабет, смотрели окнами на восток, на Тауэр-хилл, и на юг, где высилась старая часовня. Все ставни, разумеется, были закрыты, но в щели пробивались лучи осеннего солнца. В комнате было тепло, в камине горела приличная охапка крупных поленьев, да и обставлены комнаты были хорошо: большая кровать для ночного отдыха Элизабет и маленькая кушетка — для дневного, кресла и скамьи вдоль стен для ее компаньонок. Когда я вошла, моя дочь как раз лежала на своей «дневной» кроватке; она приподнялась и потянулась ко мне, и я сразу узнала в ней ту маленькую девочку, своего первенца, свою любимицу. И все же нельзя было не заметить, что теперь она стала взрослой, прекрасной женщиной, хоть и казалась на последних неделях беременности широкой, как потолочная балка. Когда я попыталась обнять ее, она со смехом закричала: «Да знаю я, знаю, что стала ужасно толстой!» — и сама бросилась мне на шею. Я нежно поцеловала ее, стараясь не повредить ребенку, зажатому между нашими телами.
— Только не говори мне, мама, что у меня будет двойня! — воскликнула Элизабет.
— А я считаю, что непременно родится девочка, — вмешалась леди Грей, входя в комнату следом за мной. — Взгляните, какой у нее низкий и широкий живот.
Я не стала ее поправлять; у нас, конечно же, будет время, чтобы выяснить, кто там — мальчик или девочка. Я долго держала пополневшее тело дочери в объятиях, потом взяла в ладони ее прелестное лицо со словами:
— Ты стала еще милей.
И это была чистая правда. Лицо Элизабет округлилось, а золотистые волосы немного потемнели после проведенного на свежем воздухе лета, но тонкая красота ее черт, точеный нос и брови, изящная линия губ — все это было столь же прекрасно, как и в девичестве.