Хозяйка музея
Шрифт:
Однажды на улице услышала за собой шаги. Сердце екнуло, сразу поняла – не просто прохожий. За ней идет охота. Времени и возможности убежать и спрятаться, позвать на помощь уже не оставалось. Налетел на нее задыхающийся парень. Молодой, лет двадцати, отчаянно сильный. Приставил ей к шее какую-то железяку. Не нож, это она понимала. То ли штопор, то ли просто штырь металлический. Лена решила, что лучше пусть он ей горло проткнет, чем она покорится. Валялась в грязном черном снегу, сопротивлялась изо всех сил. И сил не оставалось совсем. Тогда-то и
– «Боже, милостив буди мне, грешной!..»
– «Святый Боже, Святый крепкий, Святый безсмертный, помилуй мя!..»
– «Отче наш! – кричала она беззвездному небу. – Иже еси на небесех! Да святится Имя Твое! Да приидет царствие Твое! Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли!..»
Дыхание перехватывало, но сил прибавилось.
Внезапно парень отпустил ее и встал. Дернул ее за руку, помогая подняться. И ушел прочь.
Она стояла, не веря самой себе.
Спасена.
Или нет?
И – почему? Может быть, он попросту устал преодолевать ее сопротивление?
Или…
Ей даже страшно было думать, что помощь пришла свыше. Что молитва была услышана.
Потом она не могла вспомнить, как преодолела путь до дома. В прихожей глянула на себя в зеркало: совсем другой человек смотрел на нее. Грязное лицо, мокрые волосы, куртка изгвазданная – на выброс… Это все не то. Другой человек, с другими глазами… Не женщина. Полуживой, непонятный пока, новый человек.
Лена сумела уснуть. Но и во сне помнила о том, что с ней произошло. И что могло бы быть, если бы…
Утром она пошла в храм, не сомневаясь в том, кому обязана спасением. И там, в храме, она все про себя поняла. И про свою глупость, и про неблагодарность. И про путь женский… Если изгнала из дома доброго мужа, то дорога твоя – по грязи. И к грязи. Так она про себя понимала.
Того ночного страдания, той мольбы забыть она не смогла бы никогда. И знала – это-то и хорошо. И постановила для себя: грязи хватит. Одна – значит одна.
Да и разве одна, если Бог рядом? Если Он – слышит. Услышал же. Спас. И возможно ли под Его оком продолжать попытки найти «настоящую любовь», падая и падая в черную жижу?
Вот она и сказала себе: «Все». Есть в жизни много счастья. Есть любимая работа. Родители. Сестра и ее семья. Другие страны. Риточка».
Вот всем этим и полагалось наслаждаться новой Елене.
Риточка выросла. Стала невероятной красавицей. На нее заглядывались на улицах, оборачивались. И на это даже обижаться было нельзя. Хороша – нечего сказать. Кстати, другие дети Славика красотой не блистали. Именно их союз дал такой потрясающий результат.
Но, похоже, красота только награждала страданиями. Красоту окружающие не прощали, стремясь всячески унизить, уколоть, чтоб не зазнавалась. Такой дар, как красота, недолговечен и унизителен для других, обычных, непримечательных. Вот они и стараются, кто как может.
Рите почему-то горько не везло в любви. Была она человеком мягким, семейным, ответственным, а попадались ей одни разгильдяи. И почему-то в глубине души Елена Михайловна винила в этом себя. Вот, казалось ей, перетерпи она тогда, останься с мужем, прими его, какой есть, и было бы дочке счастье. А сейчас – словно наказание свыше.
В двадцать семь Риточка оставалась одинокой. Работала, была востребованной, но – без своей семьи. Наказание. Детям приходится груз наказания тащить за материнские грехи.
Елена Михайловна ни во что не вмешивалась. Жила в дальней комнате, не мешала Риточке в ее личной жизни, старалась не попадаться на глаза. Не видеть и не слышать.
Но однажды услышала. И сердце ее зашлось болью. Вернулась с работы чуть раньше обычного, дверь в доченькину комнату оказалась чуть приоткрытой, слышался ее напряженный голос. Не удержалась тогда Лена, села тихонько в коридоре на стульчик и…
4. Пожалуйста, женись на мне!
– Пожалуйста, женись на мне!
Ведь ты любишь меня, да? Точно? Любишь-любишь? Честно?
Я не могу больше одна, не могу.
Почему мы не можем всегда быть вместе? Я понимаю, понимаю. «Всегда» – слишком емкое слово. Никогда не говори «никогда». Никогда не говори «всегда». Это не человеческие категории. Это абсолют. Ты прав. Прав. Да.
И вот именно поэтому – женись на мне. Мы же не вечны. Сколько можно ждать? Год, два, три, четыре…
И чего ждать?
Ты надеешься встретить другую? Красивее, добрее, удачливее меня? Может быть, богаче, успешнее? Только знай: никто-никто не будет любить тебя так, как я! Никогда! Потому что мне нужен ты. Только ты. Твое существо. Твое тепло. Твое дыхание.
Не твои деньги. Не твоя карьера, как этим сучкам вокруг.
Ты же это понимаешь, чувствуешь, интуичишь, правда?
И помнишь, помнишь… еще год назад, в том апреле, ты сказал, что хорошо бы уж нам зажить общим домом. Я же тебя за язык не тянула тогда, ты сам сказал.
Я после этого не стала настаивать, давить на тебя, напоминать. Я не хотела, чтоб ты думал, что я только и ждала, чтоб поймать тебя на слове.
И вот уже опять весна. И все по-прежнему. Я одна. Я жду твоих звонков. Потом жду встреч. Потом опять звонков. Так же не может вечно продолжаться. Надо же что-то решить.
Или – или.
Мои годы уходят. Тут нечего смеяться. Это ты зря. Это не кокетство. Они уходят. Это неважно, что я прекрасно выгляжу, что моложе кажусь. Они уходят. Задержать их, остановить никто не может.
В конце концов само время отвернется от меня. Оно не простит. Я ребенка хочу! Знаю, знаю, ты против. «Мир слишком жесток». А когда он был не жесток? В прошлом веке? В тридцатые? В сороковые? В пятидесятые? Или когда ты родился? Твои-то родители рискнули. И ты же рад, что живешь на белом свете! Ты любишь жизнь. Почему бы и нам не рискнуть? Неужели мы самые слабые в этом мире и не сможем собственного ребенка защитить, если что?