Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака
Шрифт:
— З — зачем?
Пан Зусек воздел ложку, с которой отвалился желтый ком каши и плюхнулся аккурат на скатерочку.
— В ней я зрю исток всех ваших бед.
— Каких? — осведомился Гавриил, на всякий случай отодвигаясь от собеседника столь прозорливого. И еще кукиш скрутил, естественно, под столом, потому как крутить кукиши в лицо людям — дурной тон.
Пан Зусек, высунув розовый и чересчур уж длинный язык, ложку лизнул.
— Я зрю, — повторил он, прищурившись. В складочках темных, будто бы подкрашенных, век его глаза терялись, казались махонькими и какими-то
Неприятными.
— Я зрю, — это слово, надо полагать, пану Зусеку было очень по вкусу, оттого и произносил он его медленно, со вкусом, — что вы обладаете преогромной чувствительностью. А еще стеснительностью во всем, что касается женского общества. Скажите правду…
Гавриил к правде готов не был, а потому головой мотнул.
— Вам стыдно признаться, — облизанная ложка блестела, и похоже, пшенная каша не была столь уж неприятна пану Зусеку, как он то говорил. — Это вполне естественно.
Ноздри его дрогнули.
Он ли… нехорошо получится… умный человек и волкодлак. А в том, что пан Зусек умен, Гавриил нисколько не сомневался: вон, целую книгу написал!
— Она с рождения внушала, что мужчине стыдно выказывать свою слабость… — он зачерпнул каши и отправил в рот, проглотил, не жуя, и острый кадык, выдававшийся на узкой шее, некрасиво дернулся. — Она подавляла вас… была авторитарна и нетерпима…
— Вы были знакомы? — Гавриил похолодел.
— Они все таковы. Истинная суть женщины — хищница. И только мужчина, всецело уверенный в себе, способен управиться с нею.
Пан Зусек похлопал Гавриила по руке. Ладонь его была горячей, сухой.
…а у волкодлаков температура тела выше, чем у обыкновенного человека. Ненамного, но все же…
— И оттого молодые люди, сами не понимая причин, робеют в присутствии женщин. Испытывают порой преотвратительные ощущение. Сухость во рту. Внезапную немоту. Слабость во всех членах, — пан Зусек перечислял, не забывая глотать кашу, а Гавриил смотрел на широкий его рот, на розовый язык и ровные белые зубы. — Они списывают это на урожденную скромность, тогда как дело в ином!
— В чем?
Пан Зусек оскалился.
— В голосе инстинкта! И его надо слушать… женщины опасны… они способны свести с ума, лишить воли… обобрать до нитки… сколько несчастных каждый день лезут в петлю… — он сделал паузу, позволяя Гавриилу обдумать услышанное, что тот и сделал, ответив:
— Не знаю.
— Чего не знаете?
— Сколько несчастных каждый день лезут в петлю. Это полицейские сводки глядеть надобно.
Пан Зусек коротко хохотнул:
— А вы шутник.
Смех у него оказался неприятный, тоненький.
— И это хорошо… очень хорошо… — пан Зусек поднялся. — Приходите…
На стол легла красная карточка.
— Уверяю вас, будет интересно. А вам, как соседу, и скидку сделаю… полный курс обойдется всего-то в двадцать злотней. И я научу тебя стать собой.
— Спасибо, — вежливо поблагодарил Гавриил, хотя не совсем понял, зачем ему учиться быть собой, если он и так есть?
А каша за этими разговорами остыла.
Панночка Розалия Бергуш — Понятовска обреталась на Ковыляйской
Памятью о панне Алиции осталась широкая улица с белыми тополями, домами, облицованными розовым камнем да бронзовая статуя женщины в роскошном старинном наряде.
Ныне место сие было престижным и дорогим, невзирая на некоторые неудобства, каковые испытывали жители, поелику и сама улочка, и дома, на ней возведенные, были признаны историческим наследием, а потому обращения требовали бережного…
С этой мыслью Себастьян торжественно опустил бронзовый дверной молоток на бронзовую же нашлепку, прикрепленную к двери недавно. Вместо обычного стука раздался мелодичный перезвон, в котором можно было угадать фривольную мелодию из популярной оперетты.
Дверь открыл высокий мрачного вида господин в сюртуке и парике.
— Полиция, — сказал Себастьян, разглядывая сюртук, расшитый золотом по золоту. — К панне Эугении…
И карточку положил на золоченый поднос, который господин держал на вытянутой руке.
В дом впустили не сразу.
Сперва, когда дверь закрылась, Себастьян удивился: этакого не позволяли себе даже титулованные обитатели Белого города.
Потом разозлился.
И почти отступил, желая заглянуть в узкие окна, забранные решетками, но дверь вновь открылась. И давешний господин, отвесив низкий поклон, пророкотал:
— Ждут — с. В гостиной — с. Извольте ваши шляпу и хвост…
— Не изволю, — буркнул Себастьян, по ступенькам подымаясь с немалою опаской. Господин, служивший при доме не то дворецким, не то лакеем, доверия не внушал. — Хвост не отстегивается.
— Сочувствую.
И физия-то каменная, аккурат такая, которая бывает, что у хороших дворецких, что у отменных мошенников, притворяющихся дворецкими. Но шляпу и перчатки все ж пришлось оставить на очередном подносе, то ли золоченом, то ли золотом, всяко вида превнушительного.
— Прошу вас. Следуйте — с…
В доме было богато.
Многоцветные обои. Картины, висевшие столь густо, что разглядеть эти самые обои, появись у Себастьяна подобное желание, было бы презатруднительно.
Статуи мраморные.
Вазы золотые.
И чучело бурого медведя, стоящего на задних лапах. В передних медведь держал очередной поднос — Себастьяну подумалось, что покупали их, верно, оптом, спросив за то немалую скидку. На подносе лежала книга внушительных размеров, в красной сафьяновой обложке, щедро украшенной каменьями.