Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака
Шрифт:
Прямо.
А вот на лакированный столик, гладкий, блестящий, так пялился неотрывно…
— Он ведь не первый раз подобное сотворяет? — княжеская ручка метнулась к шее, а на столике тень кувыркнулась, перерождаясь, не то в птицу, не то вовсе в тварь престранную, черную, косматую. — Не в первый… он и прежде с женщинами поступал низко… с простыми женщинами, за которых некому заступиться!
— Осторожней, панна Богуслава, — Евстафий Елисеевич потрогал костяную пуговицу. — Такими обвинениями нельзя кидаться вот так… я ж
— За клевету?! И в чем клевета? В этом? — она дернула воротничок платьица, обнажая не только шею, но и плечо, на котором алели длинные царапины. — Он меня искромсал! А вы… вы собираетесь выставить все так, будто бы я сама виновата…
— Как знать…
Царапины были свежими… и выглядели впечатляюще. На первый взгляд.
— Позволите?
Не без труда Евстафий Елисеевич поднялся. Сердце ухнуло, голова кругом пошла… он так и замер, вцепившись в кресло, пытаясь справиться со внезапною слабостью.
— Вам дурно? — с раздражением поинтересовалась княжна.
— Пройдет, — Евстафий Елисеевич привычно отмахнулся от дурноты. — Медикус твердит, будто бы все из-за…
Он хлопнул себя по животу.
— Дескать, надобно худеть и есть овсянку. В ней пользы много… а я, панна Богуслава, овсянку так от души ненавижу…
Головокружение прошло.
И Евстафий Елисеевич который уж раз дал себе зарок: сядет он на диету. И от пирогов откажется, ото всех, даже тех, с кислою капустой и белыми грибами… будет есть, что овсянку, что спаржу, что иные невозможные вещи, от которых на душе становится грустно, зато телу великая польза.
— Двигаться больше надо, — княжна скривилась, больше не было злости, но лишь легкое презрение, каковое зачастую испытывают люди худые по отношению к толстым, не способным управиться с низменными своими страстями. — А есть — меньше.
— Ваша правда, панна Богуслава… ваша правда… и все ж… вам надобно освидетельствование пройти… у полицейского медикуса, чтобы все было зафиксировано. По протоколу. Разумеете?
Она позволила прикоснуться к плечику, но с отвращением своим не сумела справиться.
Неприятно.
И Евстафий Елисеевич, прикоснувшись к коже ее, по — змеиному холодной и сухой, вдруг увидел себя словно бы со стороны: нелепый толстяк, слишком старый, слишком глупый, чтобы представлять хоть какую-то угрозу.
— Ай, какая незадача, панна Богуслава… болит?
— А вы как думаете?
Она дернула платье, прикрывая раны.
Уродливые, но не глубокие… не настолько глубокие, чтобы на совершенной этой коже остались шрамы. Узкие.
Слишком узкие для мужской руки.
— Простите, панна Богуслава, — Евстафий Елисеевич вытер лоб. — Сами понимаете… Себастьян ведь из наших… и знаем мы его давненько… ничего… этакого за ним не водилось прежде. Тут я могу поклясться да… да хоть на Вотановом камне.
Она всхлипнула, вспомнив, верно, что является жертвою.
— Говорите,
— Бешеный! Совсем бешеный! Глаза черные… я умоляла оставить его… а он… клыки… крылья…
— Совсем страх потерял, — покачал головою Евстафий Елисеевич. — На людях крылья выпускать.
— И… и потом душить начал…
Странно, что не додушил.
Упущеньице однако. Вяло подумалось, что, хоть бы и наделал труп панны Богуславы шуму, однако же вреда от него было б куда как меньше…
— А потом перестал?
— Душить? — уточнила панна Богуслава, явно разрываясь между желанием закатить скандал, поелику злил ее познаньский воевода, что медлительностью своею, что непередаваемо провинциальным, каким-то убогим видом своим.
— Душить.
— Душить перестал, — она потрогала шею.
— А что не перестал? — тут же уточнил Евстафий Елисеевич и, вытащив из кармана замусоленную книжицу, попросил. — У вас тут карандашика не найдется?
Карандашик нашелся и, чиркнув по заляпанному листочку, был отправлен за ухо.
— Все перестал… — Богуслава вновь прикусила губу. — Отбросил меня и… и сказал, что я все равно стану его! Представляете?
— Нет, — Евстафий Елисеевич был в высшей степени искренен, предполагая, что старший актор его, пусть и порой ведший себя вовсе не так, как надлежит вести старшему актору, князю и лицу познаньской полиции, все ж оставался в своем уме. А ума оного хватало, чтобы сообразить, сколь многими бедами чреват этакий романчик в театральном духе.
— И я не представляю, — панна Богуслава без сил опустилась на козетку. — Как мне теперь жить?
— С чувством выполненного долга.
И Евстафий Елисеевич, видя, что слова сии рискуют быть понятыми превратно, пояснил:
— Вы же исполните свой долг перед обществом? Заявите в полицию…
Панна Богуслава нерешительно кивнула.
— И освидетельствование пройдете…
— А это обязательно?
Евстафий Елисеевич нахмурился и, вытащив карандашик, вновь черканул на бумажке. Отчего-то на людей, с работой в полиции не знакомых, вид полицейского, который что-то этакое, в высшей степени загадочное, помечает, производил неизгладимое впечатление. И панна Богуслава глядела, что на карандаш, что на воеводины толстые пальцы, весьма ловко с карандашом управлявшиеся, внимательно, приоткрыв ротик.
— Обязательно, — спустя минуту соизволил ответить Евстафий Елисеевич. И ткнув карандашом в потолок, добавил с видом важным: — Протокол!
— Но…
— Без протоколу заявление не примут.
И карандаш он вновь за ухо отправил, а блокнотик — в карман.
— А если вам, панна Богуслава, вздумается искать справедливости в другом месте… скажем, передать сию душещипательную историю «Охальнику» или какой иной газетенке, которая горазда на вымыслы…
Он сделал паузу, глядя прямо в зеленые глаза панны Богуславы.