Шрифт:
ОТ АВТОРА
Всему виной та уборка грандиозных масштабов, когда захотелось залезть на чердак старого-престарого дома и стряхнуть многовековые слои пыли с кучи коробок, сундучков и ящиков. Один из таких коробов развалился прямо у меня в руках. И высыпало из него энное количество связок пожелтевших бумаг, документов с печатями старинными и писем, часть из которых была написана на изысканном французском языке с завитушечками.
В этих письмах рассказывались странные вещи. Вещи, ну никак не вязавшиеся с официальными историческими фактами, подернутыми академической плесенью. В них женщина-изгнанница изливала душу, вторил ей муж ее. А еще упоминался странный и загадочный старец Федор Кузьмич. Тот самый, что взволновал когда-то
…Архистратиг Небесного Кремля, он ныне еще там, в Святой России».
Эти письма последних русских романтиков волновали, предательски дрожала в зачерствевшей от бытовухи душе какая-то тоненькая струна. Не могла не дрожать она, потому что возрождалась память о стертом современным материализмом духовном подвиге далеких людей, испросивших сибирской каторгой прощение у Бога не только себе за романтические ошибки свои, но и всему русскому народу. Бежали взволнованные строчки старых писем, свидетельств вечной любви, и вставали перед глазами каре на замерзшей декабрьским утром Сенатской площади, казематы Петропавловки, слышался звон погребальный кандалов и вставала черная громадина тайги.
Слышался зов Сибири. Как зов памяти.
ПРЕЛЮДИЯ ТАЙГИ
…Его придавило стволом упавшего дерева.
В среду, где-то часов в семь утра, ну, может, в половину восьмого. Дело-то, собственно говоря, вполне обыденное под Нерчинском, государевы людишки мрут на вырубках как мухи, дело заурядное, яйца выеденного не стоит, и чтобы описать его смерть, понадобилось всего три слова: «Вишь, Петр умер».
И больше ничего. Да и к чему. Каждый день люди умирают в тайге или, на худой конец, стенают от полученных увечий. Пора бы уже, пора научиться жить, искоса поглядывая на окружающих, сдерживая рвущееся наружу возмущение да вкалывая и дальше на благо государя императора и собственного отечества. Патриотизм российский куда важнее вечной печали, сильнее подлой, трусливой мыслишки, что, вот, мол, жаль как-никак человека-то.
Вот только лежит он сейчас между поваленных столетних сосен да кедров, бросили его там, и он лежит себе тихо да спокойно, словно уснул только что. Тоненькая струйка крови и струиться-то совсем перестала.
– Убрать его отсюда! – деловито осмотрев работягу и обнаружив, что череп бедняги почти надвое расколот, приказал унтер-офицер, дуя на замерзшие пальцы. – Да уберите же вы его куда подальше!
Два каторжанина подхватили тело погибшего за руки и за ноги, да и отволокли в сторонку, где аккуратно свалили на землю. Там и пролежит бедолага до конца работ, покуда колонну не отправят обратно в рудники Нерчинские. Он лежал, глядя в небо застывшими, широко распахнутыми голубыми глазами, и тихо замерзал на сорокаградусном морозе. Вечером его тело с трудом отдерут от земли, загрузят в сани вместе с инструментом поломанным и отвезут в острог.
Только Петр Суханов, позабытый мятежник декабрьского дела против царя и отечества, оказался тем самым инструментом, что вряд ли уже отремонтируешь, подточишь да отладишь. Он был материей нежной, впрочем, если слово «нежность» вообще применимо к человеку. Худенькое существо среднего росточка с огромными голубыми глазами, нежным голоском и абсолютно правильной французской речью, от которой не отказался и на каторге.
И вот теперь парень лежал между смерзшихся веток, окоченевший, неживой. Выступившие в самых уголках глаз за миг до нежданной кончины слезы давным-давно превратились в блестящие кристаллы, в которых тускло отражался свет слабого сибирского зимнего неба. И почему-то казалось, что его голубые, широко распахнутые глаза все еще живут. Сквозь туманную предутреннюю дымку вдруг проглянуло солнце, день обещал быть преотличным. Земля зазолотилась под яркими солнечными
Не объять ни глазом, ни сердцем человеческим всю эту красоту земную.
В глазах Петра Суханова плескалось солнце, мерцало в кристаллах невыплаканных слез, и, казалось, что оживает застывшее лицо. Тайга замерла в морозе боли.
Ждала тайгу и такая картина.
Бледная полоска нарождающегося утра только-только появится на востоке, а молодая женщина в сопровождении могучего великана в крестьянском опрятном армяке оставит далеко позади свое ночное убежище – острог Нерчинский. Предвещая дождь, затянут мохнатые черные тучи небо-небушко. Внизу под небом этим шуметь будет, покачивая вершинами деревьев, тайга многовековая. Ветер притянет за собой серые неприятные клочья тумана. Он то стыдливо прикроет отроги, то спустится в ущелье и укроет наконец серой папахой вершины далеких гор.
– Дело тут нехитрое, – бубнил спутник молодой охотницы. – Так оно получается: ежели в ясную ночь подует ветер снизу, будь это в долине, на реке или ключе, – добра не жди, непременно погода испортится, и обязательно к дождю. Скажем, барышня, ежели туман к верху лезет, по вершинам хребтов кучится – тоже к дождю, тут без ошибки. К непогоде тайга шумит по-другому, глухо, птицы поют вяло, а то и вовсе замолкают: даже эхо под корягу прячется, в лесу не отзывается…
В десятке шагов от звериной тропы в глубоком узком ущелье бьется в порогах река. Отвесные скалы зажали речонку в каменные тиски, чему она бешено сопротивляется, исходит пеной и брызгами в тщетном порыве освободиться, вырваться на свободу к свету и теплу. «Вот так же и мы, – грустно думает молодая женщина, поправляя ружье за плечом, – вырваться стремимся, а силенок не хватает».
Она ложится на живот, заглядывает вниз. Эх, далеко ж она сегодня забралась вместе с верным своим спутником. Из ущелья веет тяжелым запахом сырого погреба в избе курной. Черные утесы, влажные от постоянной сырости, тянутся вверх, словно уродливые костлявые пальцы Кащея Бессмертного. С противоположного берега тут и там свисают длинные серебристые пряди многочисленных водных потоков, срывающихся в пропасть, чтобы, соединившись в единое целое, впасть в буйное неистовство и мчаться дальше вниз, подтачивая и разрушая многочисленные преграды.
Пошел дождь. Молодая женщина и ее спутник не боялись вымокнуть, на ходу они почти не чувствовали холода, но по мокрой тайге гораздо труднее пробираться. Влажные камни и стволы деревьев, невесть откуда взявшиеся ручьи и топкие бочажки замедляют передвижение, превращаются в нешуточные препятствия, которые по сухой погоде и незаметны вовсе.
Дождь идет все гуще и холоднее. Намокнув, печально обвисают ветки деревьев, поникли травы, мох напитался водой, и при каждом шаге вода пузырится и сердито ворчит под ногами. Ладно, что сапоги у них справные, авось не промокнут. Кочковатая земля покрывается лужами, а кочки упорно норовят выскользнуть из-под ног, словно задались одной-единственной целью: извести человека, посмевшего нарушить их покой. В такую погоду дремлет в тайге зверь, забившись в чащу, или, спрятавшись в скалах, спит притихшая птица таежная в густых хвойных кронах.
Холодные струи стекают по их лицам, путники смахивают их рукой, не замечая.
Внезапно расступаются деревья, и на небольшой поляне видят они низкую избушку-келейку. Дверь в избушку подперта колом, а подступы к ней закрывают густые заросли чемерицы и дягиля.
– Мы пришли, Мирон.
Поправив ружья, они осторожно приближаются к келейке. Пусто внутри. Пахнет свежим сосновым деревом, мрачные ели окружают ее со всех сторон, а невдалеке течет ручеек с темной лесной прозрачной водой, цветут у завалинки невесть как выросшие тут невзрачные цветочки.