Храм фараона
Шрифт:
— А как ты думал? Я ведь не рабыня, которую посылают в твой гарем! Я — дочь Солнца! Я — сосуд Амона, и только во мне твое незначительное семя получит великое освящение. Фараон полагает, что бог Хнум не без основания создал тебя столь похожим на него, и считает, что это требует, так сказать, ответного дара, а для этого подхожу я, его перворожденная дочь. Сети, ты не нравишься мне, и ты должен сделать что-либо, чтобы подняться в моем мнении. Ты можешь быть хорошим воином, я слышала, но как обстоит дело с письмом и чтением, со счетом и знанием истории? Через меня ты попадаешь в число наследников трона, и требования к тебе намного выше, чем если бы ты оставался одним из многочисленных сыновей от наложниц.
Сети
— Ну, в письме я особо не упражнялся… Немного читать я уже могу… История? Да, я должен, может быть, что-нибудь нагнать. Раньше мне это казалось не таким важным, знаешь ли. С луком, мечом, пращой и копьем я лучше знаком. Я считал…
Мерит нахмурила свой высокий гладкий лоб. Раскосые темные глаза, наследие Нефертари, насмешливо блеснули.
— Мой высокочтимый отец также первоначально не стоял в первом ряду наследников трона. Тем не менее он умеет читать и писать, как самый деятельный из его секретарей, может считать, как управляющий складом, и знает нашу историю лучше некоторых учителей. Тебе придется кое-что нагнать, Сети! Может быть, тебе удастся со временем завоевать мое уважение. Удастся ли тебе когда-либо завоевать мое сердце, сомневаюсь, но речь не об этом, если Благой Бог уже решил нас поженить. Запомни хорошо мои слова, Сети, тогда нам будет легче общаться друг с другом.
На этом принца отпустили. В ушах у него звенели слова гордячки Мерит, и он ругал себя трусом, который не смог даже дать ей отпор, как пристало будущему супругу. О, это действительно был страх — страх, что он может снова вернуться в толпу безымянных отпрысков и закончить свою жизнь воином дворцовой стражи даже теперь, когда он уже достиг столь многого и вскоре будет принадлежать к самому ближнему кругу царской семьи.
Свадьба состоялась без большой церемонии, и народ участия в ней не принял. Управляющий Югом поставил печать на свадебном контракте, и список с него положили в храме Мут. После этого было устроено маленькое празднество с несколькими жрецами и чиновниками, на котором полчаса присутствовал сам царь.
Свадебную ночь Мерит ждала с равнодушием. Она вытерпит объятия Сети ради ребенка, которого носит.
Для Сети спать с кем-то всегда было чисто физическим удовольствием. Он приказывал явиться в свою постель рабыне, забавлялся ее телом, едва глядя при этом ей в лицо, оставлял свое семя в ней, а потом отсылал ее прочь и забывал о ней. Конечно же, имелись одна-две, которые нравились ему больше. Он приглашал их чаще и несколько дней помнил их имена.
Он не придавал соитию никакого особого значения, победа в соревновании по стрельбе из лука возбуждала его гораздо больше, чем постоянно менявшиеся вереницы девушек в его постели. Но теперь он должен будет лечь в постель с дочерью Солнца, и Сети в отчаянии ломал голову, как он должен будет себя вести. Завоевать ее сердце! Легко сказать, если не знаешь, каким образом.
Во время праздничного ужина он воздерживался от возлияний, потому что знал о плохом влиянии вина на любовную силу, однако теперь он желал опустошить несколько кубков, чтобы преодолеть робость, которую ощутил перед спальней своей супруги. Он мог тысячу раз говорить себе, что она такая же женщина, как любая другая, но при этом знал, что это неправда.
Перед дверью спальни держала пост Соколиха. В ее взгляде не было ни тени уважения, скорее насмешка, любопытство и сочувствие. Выдержав неслыханно долгую паузу, Бикет освободила проход, и Сети вошел. Мерит стояла у окна и смотрела в темный сад. Она обернулась.
— Ну, мой супруг, скрепим свадебный союз, как это в обычае и как того желает любящая порядок Маат.
Беспечным движением она скинула с себя платье, подошла к обеим масляным лампам и задула их. Так Сети лишь на несколько мгновений удалось увидеть обнаженную Мерит, но он не осмеливался сделать никакого замечания, а дотопал в темноте до кровати и лег рядом с супругой. Мерит представила себе, что рядом с ней лежит Пиай, и воображение ее было настолько ярким, что Сети показалось, будто он не так уж противен жене. Она слегка застонала, бегло погладила его по спине, но ничего не ощутила. Сети же не привык обращать внимание на чувства своих рабынь. Ему хватало удовлетворения собственной похоти, а что при этом чувствуют женщины, его не заботило. И, так как ни к чему другому он был не приучен, он придерживался своих привычек и в свадебную ночь.
Когда Мерит спустя час вежливо попросила мужа оставить ее одну, Сети послушался без противоречий. Бикет тотчас проскользнула в комнату своей госпожи.
— Моя бедная голубка…
— Бывает и хуже, Бикет. Приготовь мне ванну, я должна кое-что смыть с себя.
3
Тотмеса привели к судье, и он с неподвижным лицом выслушал свой приговор: конфискация половины имущества, изгнание на границу с Нубией, должность жреца в Большом храме и запечатывание языка, оскорбившего Благого Бога. В Доме наказания и мучений уже ждали палачи с бронзовой печатью, содержащей именные картуши Благого Бога: Узер-Маат-Ра-Сетеп-Ен-Ра-Мери-Амон-Рамзес. Тотмеса привязали к стулу, один из помощников держал его голову, второй зажал ему нос. Когда он, чтобы глотнуть воздуха, открыл рот, один палач схватил его язык плоскими щипцами и вытянул наружу, а другой быстро прижал к нему раскаленную печать. Зашипело и запахло горелым мясом. Тотмес издал горловой крик и стал рваться из своих оков, как дикий зверь.
— Не дергайся! — ухмыльнулся палач. — Язык мы тебе оставили. В большинстве случаев дело кончается не так хорошо: приставляем нож и… раз! Ты не поверишь, сколько крови вытекает и как много проходит времени, прежде чем рана заживет. Тебе же оказана милость и честь: всю свою жизнь ты будешь носить имя Благого Бога, да будет он жив, здрав и могуч, на своем языке.
Стонущего и почти невменяемого Тотмеса вывели и ввели других, которые должны были потерять в этом месте носы, уши, языки или руки.
Весь день Тотмес испытывал адскую боль от ожога, но еще большую боль ему причиняло изгнание из Фив. Для него это был почти смертный приговор, потому что Фивы и клика Амона были содержанием его жизни, его радостью, его миром, и все это теперь у него отняли. Чем живее он себе это рисовал, тем в большее отчаяние впадал. И потом эти позорные шрамы. Они выжгли имена царя на его языке, затронув при этом его сердце, его жреческую гордость.
В отчаянии он попросил об аудиенции Небунефа. Верховный жрец тотчас принял его, потому что Тотмес почти всю свою жизнь был слугой Амона, и это нельзя было игнорировать.
Тотмес склонил свою упрямую голову:
— Знаю, достопочтенный, я тебе никогда не нравился, но мы всегда служили одному и тому же богу, и я не желал себе ничего другого. Теперь я должен стать жрецом Амона далеко на Юге, на границе с Кушем, в месте, которое никто не знает и которое Благой Бог, да будет он жив, здрав и могуч, выбрал в своей мудрости для этого храма. Честь для меня, конечно! А по сравнению с должностью помощника жреца в храме Пта явное улучшение. Однако я далеко не молод и пустил в Фивах корни, которые трудно вырвать. Я лучше и дальше служил бы здесь Пта, чем в куше Амону. Ухо царя прислушивается к тебе, Небунеф, и я тебя никогда ни о чем не просил. Сейчас я прошу тебя: замолви за меня словечко, чтобы я мог остаться там, где мое сердце и мои корни, — в Фивах.