Храм Фортуны II
Шрифт:
Цезарь сказал, что хочет поручить ему какое-то важное задание. Что ж, это неплохо. Если он удачно справится с этим делом, то для него откроется верный путь к вершинам карьеры.
Но вот что это будет за миссия? Что задумал вечно подозрительный и угрюмый Тиберий? Не хочет ли он устранить какого-нибудь своего врага руками Сабина?
Да нет, вряд ли. Ведь он при свидетелях сказал, что позволит трибуну отказаться, если тот сочтет это необходимым. А он достаточно знает своего избранника, чтобы понять, на что Сабин согласится, а на что нет. Тиберий отнюдь не глуп, хотя и мыслит довольно медленно.
«Что ж, чего гадать, скоро все узнаю, — подумал Сабин. — Но в одном можно не сомневаться: услуга, о которой попросит цезарь, будет стоить мне немало сил, нервов, а может, и крови. Старый скупердяй ничего так просто не сделает, и если уж он пошел на ссору с матерью, чтобы освободить Феликса, то можно быть уверенным — мне придется заплатить за это ту цену, которую он назначит».
Сабин подумал еще о Феликсе. Тогда, после представления, у него не было времени повидаться с пиратом — вежливость требовала проводить Друза и цезаря до дворца. А потом его раб, посланный в амфитеатр, вернулся с известием, что Феликс уже на свободе, знает, кому он ею обязан, но успел быстро исчезнуть и как камень в воду провалился куда-то в толчею и суматоху оживленных римских улиц.
«Ладно, — улыбнулся про себя Сабин. — Он уже отблагодарил меня за это. Пусть теперь сам заботится о себе. Мы квиты, и больше я не стану выручать его, что бы ни случилось. Теперь твоя очередь, Феликс. Хотя я буду молить Богов, чтобы твоя помощь не скоро мне понадобилась».
Пока он так размышлял, запыхавшиеся носильщики уже поднялись на Палатин и остановились возле охраняемого преторианцами входа во внутренний дворик, ожидая дальнейших распоряжений своего пассажира.
Сабин вылез, жестом отпустил парней — заплатили им вперед — и медленно двинулся к воротам, возле которых стояли четверо солдат в блестящих доспехах и с копьями в руках.
«Новые порядки, — подумал Сабин. — При Августе такого не было. Цезарь изволит беспокоиться о своей безопасности. Или это Сеян хочет показать, как ревностно он выполняет свои обязанности?»
Охрана беспрепятственно пропустила его, как только Сабин назвал свое имя. Видимо, их предупредили заранее. За воротами уже ждал Протоген, доверенный вольноотпущенник Тиберия. Он вежливо поклонился и пригласил трибуна следовать за ним.
Что ж, дворцовая прислуга по-прежнему работала безукоризненно. Да и попробовали бы они теперь позволить себе послабление, Ливия — это не добряк и скромняга Август, и дело вполне могло бы закончиться поркой, а то и отправкой в загородные поместья императрицы, где пришлось бы работать до седьмого пота. Удовольствия мало, и поэтому слуги очень дорожили своим местом, где, в принципе, жилось им довольно вольготно.
Они прошли через просторный атрий, мимо искрящегося брызгами воды фонтана, украшенного цветной мозаикой, и двинулись дальше, в жилые помещения.
Тиберий как раз начинал строительство нового величественного дворца на северо-западном склоне Палатина, я пока цезарь и его семья по-прежнему жили в старом доме Августа, но теперь здание выглядело обновленным и посвежевшим, да и внутреннее убранство приобрело черты роскоши, немыслимой при прежнем правителе.
Протоген повел трибуна вверх по широкой мраморной лестнице, потом по длинному коридору и наконец остановился у солидной двери с золотыми ручками. Осторожно постучал.
Сабин вспомнил, что когда он первый раз приходил к Тиберию, еще тогда, с письмом от Августа, то его проводили в другое крыло. Видимо, цезарь решил поменять апартаменты.
Дверь открыл еще один слуга — грек в голубом нарядном хитоне. Протоген поклонился трибуну и ушел, а грек отступил в сторону, давая гостю место. Сабин вошел.
В просторной комнате никого больше не было. Зато стоял стол, накрытый блюдами с фруктами и уставленный кувшинами с вином и драгоценными кубками. В воздухе пахло ароматными арабскими благовониями.
«Неужели это меня так встречают? — удивился Сабин. — Хороший знак. Хотя... милость таких правителей, как Тиберий, в любой момент может смениться чем-то совсем противоположным. И чем ласковее он с тобой будет сейчас, тем свирепее станет преследовать в будущем».
Усилием воли трибун отогнал от себя эти мысли и огляделся, не зная, что ему делать.
— Прошу, господин, — негромко сказал раб за его спиной. — Присядь и подожди.
Сабин опустился на мягкий табурет. Раб как-то незаметно исчез, В комнате повисла тишина.
Внезапно бесшумно отворилась дверь в углу, до тех пор скрытая за расшитой узорами занавеской. Из нее вышли три человека.
Сабин проворно вскочил на ноги, приветствуя цезаря, который шел первым. За ним появился какой-то не известный трибуну мужчина, последним двигался астролог Фрасилл, неизбежный спутник Тиберия, знаток его души, а также будущего.
— Будь здоров, цезарь император! — громко отчетливо произнес Сабин. — Я прибыл по твоему вызову.
— Хорошо, трибун, — как всегда медленно протянул Тиберий. — Садись.
Сабин дождался, пока усядется сам принцепс, и лишь тогда снова опустился на свой табурет. Рядом с ним расположился не знакомый ему мужчина, а Фрасилл проследовал к своей любимой кушетке у стены и с достоинством возлег на нее. Сабин заметил, что астролог изрядно поправился после их предыдущей встречи — его туника плотно обтягивала округлый живот.
— Выпьем вина, — глухо сказал Тиберий. — Сейчас должен подойти еще один человек.
Сабин послушно взял кубок и сделал глоток.
— Познакомьтесь, — снова заговорил цезарь, жестом указывая на соседа Сабина. — Это Марк Светоний Паулин, мой хороший друг. Надежный друг. Я во всем доверяю ему.
В устах подозрительного цезаря такая фраза звучала странно, но Сабин понял, что сказана она была специально для него. Дескать, ты тоже должен доверять этому человеку и — видимо — подчиняться ему.
Трибун повернул голову и посмотрел на Марка Светония Паулина. Тот, в свою очередь, внимательно изучающе смотрел на него.
Это был среднего роста и крепкого сложения человек лет сорока, с проседью в густых черных волосах. Его мужественное, истинно римское лицо с широким волевым подбородком и крупным носом, с кустистыми бровями и высоким лбом мыслителя одновременно располагало к себе и несколько отпугивало своей суровостью.