Храм ночи
Шрифт:
Казармы телохранителей-северян действительно сильно смахивали на капище. Раздражая столичные вкусы, словно клочок варварских земель, бельмом на глазу Тарантии зияли вросшие в землю срубы из бревен в полтора обхвата, крытые дерном, шатры, расписанные оскаленными мордами, меж которых, злобно посверкивая глазами, блуждали знаменитые псы Ванахейма, более похожие на демонические порождения северных вьюг, чем на собак. Лая их никто никогда не слышал, но выставлять часовых вокруг жилища «эйнхериев» не было никакой необходимости. Любого стороннего, очутившегося среди шатров и приземистых, словно набычившихся, домин, тут же брали в живое кольцо полтора десятка огромных, снежно-белых чудовищ, которые, грозно урча, неотступно следовали за человеком в охраняемых пределах. Наглядевшись в бездонные красные глазищи псов Ванахейма, где плясали все ледяные гиганты вкупе с иной нечистью, тарантийцы не желали продолжать или возобновлять знакомства, хотя слухи, блуждавшие по тавернам и присутственным местам о десятках
Кроме Троцеро и Конна, там не было никого, пришедшего по своей воле. На пленников, заподозренных в попытках нанести вред Аквилонской Короне или самому Золотому Льву, с небольшого холма рыжей глины взирали врытые в землю тотемы с резными физиономиями Ледяных Гигантов, валькирий и иных порождений пустошей к северу от Гандерланда.
По ночам в пустых деревянных глазницах загорались светильни, снаряженные зельем, состав которого хранился едва ли не надежнее, чем карта подземелий королевского дворца, ведущих к сокровищнице. А иноземец, приехавший в поисках тарантийских, неофициальных новостей, побродив немало по притонам вблизи речного порта, мог наткнуться на одноногого нищего по кличке Крюк, который за пару кружек чего-нибудь покрепче пива, мог рассказать историю о том, как за ним в лунную ночь гнался выкопавшийся из рыжего холма истукан, швыряя из глазниц уголья, а из черной пасти изрыгая, храни нас Митра, различные непотребства. Еще пара кружек — и поддерживаемый под локоть пьянчужка мог довести всех любопытствующих по брусчатке Медной Улицы до двух подозрительных углублений в гранитной плите у памятника основателю Тарантии, действительно напоминавших следы здоровенных когтистых лап. И совсем уже узкий круг лицезрел центрального идола на холме «эйнхериев». Гранитный вздыбленный конь нес в небеса Дикого Охотника, в каменных чертах которого без особого труда можно было узнать лицо Конана. Зодчий, чья грубая работа стала центральной святыней горстки северных кондотьеров, остался для потомков безымянным. Под гранитными копытами, попиравшими нечто, отдаленно напоминавшее изображение стигийского Мирового Змея, горел, не давая ни струйки дыма и поражая взгляд зелеными языками, костер, вокруг которого, раскачиваясь, словно кобры, восседали три до невозможности изможденные старухи, с которых неумолимое время стерло все следы родного племени. Именовались жутковатые старухи ни много ни мало Хозяйками Судеб и равно почитались и киммерийскими, и ванирскими, и асирскими членами дружины «эйнхериев».
Что за таинства творились в капище, аквилонцы могли лишь гадать, понижая голос при одном упоминании о нем. А Конан и Конн не раз успели поссориться по поводу оного святилища. Сын просвещенного века хайборийской эры, потерявший всякую связь со своими дикарскими корнями, Конн требовал убрать из столицы столь яркий образчик варварских таинств. Но Конан, привыкший к своей волчьей стае, понимал, что вслед за изгнанными идолами отправится и его верная дружина. Прислушаться киммериец мог разве только к словам Зенобии, но королева ко времени насыпания кургана уже пировала где-то в одном из сверкающих покоев Ледяных Чертогов, посему Конан остался непреклонен. Старухи появились на капище в день, когда, разъяренный очередной «склокой из-за десятка тесаных колунов», король в сердцах написал завещание, в которое дрожащая белая рука аквилонского писца внесла требование сжечь бренные останки Золотого Льва, когда его призовет Кром, аккурат на вершине рыжего кургана. Писец, бывший, без всякого сомнения, верным митраистом, на следующий же день после скрепления данной грамоты королевской печатью, удалился в недавно покинутую пещеру отшельника где-то в Кезанкийских горах, ища совершенства в посте, молитве и молчании.
Отшумели первые мрачные шутки и таинственные истории, связанные с жилищем «эйнхериев», когда религиозные настроения в просвещенной столице резко изменились.
Идя в пику своим соперникам, Черные Драконы принялись усердно посещать в свободное от службы и стычек время храмы Митры Непобежденного и Митры Милостивого, а каждый второй выигрыш в кости, к ужасу ортодоксов, отправлялся в казну служителей Пресветлого.
Вслед за этим столицу взбудоражил исход почитателей Асуры — некогда влиятельнейшей конфессии, по числу последователей своих, идущей вслед славящими Митру. Десятилетие назад, в год Дракона, именно жрецы Асуры поддержали пошатнувшийся престол Аквилонии, а теперь покинули Тарантию. Конан, поставленный перед выбором — капище «эйнхериев» или храмы Асуры, выбрал первых. Вернее, будучи совершенно необремененным религиозными пристрастиями, предложил всем верующим «в любую чепуху, кроме Сета и Нергала» жить в мире. Однако дух нетерпимости взял свое. И по улицам столицы десять дней шли процессии одетых в ослепительно белые и багряные одежды почитателей Асуры. Повозки, которые влекли впряженные добровольцы из городских низов, заботами о которых прославились лечебницы уходящих, увозили впервые за века извлеченные из укромных часовен и подземелий реликвии.
Не желая выслушивать сетования советников, Конан удалился на это время из дворца. Он
Больше в Капище Конан старался не приходить, дабы «не раздражать шибко просвещенных столичных умников», довольствуясь лишь слухами да скупыми рассказами самих «эйнхериев», из каковых он знал, что за последнее время, и в особенности после ухода почитателей Асуры, в круг костра пытались ступить не только несколько десятков экзальтированных тарантийских матрон, пара сотен отставных ратников линейных полков, но и дюжина весьма именитых и уважаемых в столице и по всему королевству герцогов и нобилей. Культ ожидания неминуемого конца обитаемого мира и Последней Битвы пустил прочные корни в самом сердце хайборийской державы. Благо киммерийцы и нордхеймцы не принимали в свои ряды никого, кроме северян. Однако достаточно было на определенном этапе развития событий получить молчаливое согласие короля, и в Аквилонии появилась бы новая церковь, почитающая в качестве основной культовой фигуры Конана-разрушителя, коему суждено было, мирно упокоившись на вершине рыжего холма, восстать во плоти в дни всеобщего разрушения и во главе Последней Дружины Героев, и в окружении бесплотных ледяных духов обрушить на континент финальную разрушительную войну. Но, благодаря стойкому презрению Конана ко всякому вероискательству, королевского согласия так и не последовало. Однако таинственный холм «эйнхериев» с вечным зеленым огнем, идолами и стаей псов Ванахейма остались, со временем перестав притягивать пресыщенный столичный интерес обывателей, политиков и людей, одержимых мистицизмом.
Атака на разбойничий лагерь шла в лучших традициях налетов времен его славного прошлого, когда Конан был вожаком зуагиров и номадов. Конечно, кургузых лошаденок пограничной заставы, выбившихся из сил после первого же натиска, трудно было сравнить с изящными тонконогими скакунами несравненных степных кочевников. Да и горсть воинов, и невеликое число врагов не делали чести знаменитейшему из полководцев Хайборийской Эры. Однако Конан с юности усвоил, что величайшие подвиги одиночного боя, сабельной рубки и мастерства стрелков свершаются отнюдь не на поле гигантских сражений, где все решают подготовка, мастерство маневра и натиск несокрушимых рядов вымуштрованного рыцарства и панцирной фаланги. Личный героизм и смекалка, равно как и другие воинские достоинства, как-то — мужество, доблесть и отвага — видны именно в арьергардных стычках, засадах и сшибках, в которых принимают участие не полки и легионы, а горстки сильных и славных. Величайшее фехтовальное мастерство, неистовую джигитовку и чудеса рукопашного боя Конан видел не раз, именно во время таких схваток.
«Да, славное было времечко, — вспоминал Конан, рубя направо и налево, недовольно отпихивая Браги и Хольгера, норовивших прикрывать своего хозяина и кумира от свистящей вокруг стали. — Безымянные герои, неизвестные войны, благородные красавицы и несусветные коварные мерзавцы. Один Сет знает, куда они все делись? Видно, Иллиах, прах его побери, прав насчет Гарма — пес Хозяйки Смерти, на мое горе, прибрал в зловонную утробу всех достойных коптить небо, оставив одну размазню, тупых служак и скучающих идиотов».
Меж тем схватка определенно шла к концу. Разбойники, застигнутые врасплох посреди своего бивака и атакованные с трех сторон, не сумели оказать достойного сопротивления и хоть как-то использовать свое численное превосходство. Кавалькада лже-охотников достигла самого центра лихого стойбища, где стояли два десятка покосившихся шалашей и валялись груды какого-то тряпья, когда чешущие с самым умным видом блох собаки подняли лай. Но было куда как поздно поднимать тревогу — по шалашам и развалившимся вокруг трех костров оборванцам, увешанных золоченым дорогим оружием, хлестнули стрелы. Лес наполнился звуком охотничьих рогов — приказ к атаке лучников Боссонских Топей, сыгранный со всем прилежанием по приказу Ройла.
А «эйнхерии», скидывая трофейное тряпье и на ходу нахлобучивая свои громадные рогатые шлемы, первыми бросились на растерявшихся разбойников.
Панику и общий разброд увеличила приближающаяся дробная конская поступь — крестьянские лошадки, на которых мчалось невеликое воинство толстого капитана, подняли такой хруст и ржание, что создали у атакованных впечатление полновесного натиска кавалерийского полка.
Большинство караванных грабителей тут же бросились наутек, норовя пробиться между редкой цепочкой воинов Ройла и северянами. Но у шалашей, где из-за наваленных тут и там бочек, безосных повозок и распотрошенных тюков увязла кавалерийская атака, схватка разгорелась не на шутку. Нашлось несколько отчаянных сорвиголов, которые в общей кутерьме сумели сбить-вокруг себя самых отчаянных и выстояли первый натиск. Тут Конан заметил среди противников высокого мужчину, с головы до ног, словно облитого чешуйчатой гирканской броней, которая нимало не стесняла его движений.