Храм Василия Блаженного
Шрифт:
– Мне мама не разрешает пить, - с важной гордостью ответил ему Васька.
– Ну, мама, - это святое, согласился Партизан.
– Тогда и говорить не о чем.
И он набросился на еду. Васька, видя, как человек изголодался, пододвинул ему свою половину.
Партизан наелся и откинулся на спину, в ласковую зеленую траву. Порывшись в карманах, достал мятую пачку "Примы", вытащил, подцепив ногтями за кончик, сигарету, наполовину выкрошенную. Покачал головой, закрутил пустой кончик жгутиком, поджег и задымил, блаженно и глубоко затягиваясь, не спеша выпуская вверх
В небе появился вертолет. Он пролетел совсем низко над перелеском, почти задевая верхушки деревьев растопыренными колесами.
Васька хотел помахать ему рукой, но Партизан затащил его под деревья, куда он молниеносно нырнул рыбкой, услышав стрекот вертолетных лопастей.
– Я же секретный!
– укорял он Ваську, обидевшегося за резкое с ним обращение.
– Ты же меня выдаешь!
Вертолет покружился над поляной, потом развернулся, еще раз облетел поляну и улетел.
– Ты отдыхай, а мне работать надо, - вздохнул Васька, берясь за лопату.
– Давай, браток, я тебе помогу, а то получается, что я вроде как даром твой хлеб ем, - поднялся на ноги Партизан.
– Я сам должен, - ревниво нахмурился Васька.
– Мне Храм поможет здоровье вернуть.
– Это ты здорово придумал. Только мне кажется, что Бог на тебя и обидеться может.
– Это почему?
– встревожился Васька.
– Да потому, что получается так, что ты его как бы приватизируешь, себе присваиваешь. Понял? Получается, что у тебя Бог для личного пользования.
– Это как это?
– не понял Васька.
– Ты сам подумай. Что я тебе все пояснять должен? Привык ты, брат, что тебе все другие объясняют. Своим умом жить надо, какой бы он ни был. Понял?
– Понял, - не очень уверенно ответил Васька.
– Был у меня командир отделения... Был... Да это другой разговор. Так вот. У него над кроватью образок висел, а на шее - крестик. И в увольнении он всегда в церковь первым делом шел. На занятиях нас учил Родину любить и защищать, все про Бога рассказывал. А сам, гад, в каптерке по мешкам солдатским лазил, еду воровал, вещички по мелочи. И меня, сволочь, замучил, загонял, как раба какого: принеси то, принеси это... И воровать заставлял. И попробуй, откажись. Он здоровенный, как шкаф. И "старик". Вся ответственность за имущество в каптерке на мне. А он меня воровать заставляет. Я ему говорю: как же, мол, так, тебя же Бог покарает, он же велел "не укради". А гад этот только смеется: я, говорит, не краду, это ты, это он про меня, это ты крадешь. Понял? Говорит, что я краду, и ему приношу, а его Бог любит, потому что он ему молится и свечки ставит. А вот мне он воровства не простит.
Партизан замолчал, устало сел на траву, закурил, вытирая со лба испарину.
– А дальше?
– спросил Васька.
– А чего дальше? Дальше - тишина...
– Какая тишина?
– опять не понял Партизана Васька.
– Тишина - это как?
– Да вот так, - непонятно на что рассердился Партизан.
– Ладно. Все. Ты скажи лучше, даешь ты мне лопату или что еще? Не в сортире же мне сидеть, пока ты работаешь?
– А почему в сортире?
– не понял Васька.
– Не смотреть же мне, как ты трудишься, а самому ничего не делать.
Васька долго думал и, наконец, решился:
– Ладно, помогай.
Партизан оказался парнем рукастым и смекалистым. В работе шустрым и веселым. Все время он что-то напевал, сыпал прибаутками, рассказывал смешные байки и весело подгонял Ваську...
– Цунами, конечно, не выдержит, но и от чиха не развалится, - сказал Партизан, закончив работу, удовлетворенно рассматривая укрепленные им стены Храма.
Обошел строение вокруг и задумчиво сказал Ваське:
– Ты, Вася, не забудь потом помолиться за меня и за других, таких же пропащих.
– Почему пропащих?
– Потом расскажу, - вяло махнул Партизан.
– Ты мне завтра принеси что-нибудь из одежды, ладно? Я купить могу, или на свою форму обменять. Новенькая форма. Только ты не забудь: никому не говори про меня. Ладно?
– Ну! Спрашиваешь!
– важно ответил Васька и пошагал, договорившись встретиться утром...
Утром Ваську арестовали.
Он пришел, как и обещал, раненько. Принес узелок с Костиными поношенными, но крепкими и чистыми джинсами, парой рубашек и легкой курткой. И принес с собой завтрак.
Они ели, постелив большой платок на чуть еще влажной от утренней росы траве, пили молоко из одной бутылки, прямо из горлышка, запрокидывая голову, и тогда становилось видно небо, в окружении верхушек деревьев.
Громко и весело хрустели огурцами, макая их в крупного помола соль и прежде чем откусить огурец, Партизан долго рассматривал его на солнце, любуясь кристалликами соли на прозрачной мякоти.
И еще они слушали разговоры птиц, шелест тихого ветра в листве деревьев, тихий-тихий шелест, словно кто-то невидимый залез на самую верхушку дерева и сидел там, свесив ноги, болтая ими в густой листве и потирая с тихим шелестом ладошки.
Ничего они друг другу не говорили, только переглядывались. Да улыбались взаимно. А что им, собственно, было говорить в такое замечательное утро? О том, что мир - большой и добрый? О том, как красиво жить в таком прекрасном мире?
Они сидели, смотрели вокруг, слушали, вникали в эту таинственную, полную значимости, жизнь ползающих и летающих мошек. Разглядывали полчища муравьев, провожали взглядом неспешный, словно в замедленной съемке, полет красавца-шмеля, разглядывали блестящую на солнышке после росы сеть паутины...
Долго сидели они вот так, блаженствуя, пока Васька не отправился медитировать, но его остановил Партизан.
– Васька, не ходи туда. Заваливается твой сортир. У него одна опора треснула, я переоденусь и сделаю.
Партизан стал переодеваться, а Васька с опаской взял в руки его автомат.
– Ты только там ничем не щелкай!
– крикнул Партизан, натягивая через голову рубаху.
Васька и не собирался ничем щелкать. Он просто положил автомат на колени, гладил отполированное многими ладонями ложе, смотрел завороженно на это оружие, несущее смерть, смерть, вылетающую из черной дырочки, в которую он, Васька, засунул кончик пальца...