Храм
Шрифт:
— Да, ты прав, все, что ты рассказываешь, моему поколению не понять. А эта девушка, как ее зовут?
— Надя. Да, девушка, знаете ли, — великолепное подспорье в изучении иностранного языка!
— Вы потом виделись?
— Да, через год мы снова встретились на Мальте во время летних каникул. На две недели. В последние дни мы гуляли с ней по острову, взбирались на вершины крутых утесов Динги Клиффс и восхищались оттуда безграничными просторами… С тех пор прошло семь или восемь лет! Мы никогда не прерывали связь, общаемся время от времени по электронной почте.
— Как вы общаетесь?
— Переписываемся. Кстати, она живет в Мадриде, и я даже представлял, как мы с ней встретимся, когда я сюда приеду. Но мне не хватило мужества. Мы оба постарели, и очень не хочется разочароваться. Пусть воспоминание о нашей идиллии останется неприкосновенным, как мыльный пузырь, вне времени. В конце концов, эта девушка ничем не отличалась от многих других…
— Не знаю, что тебе и посоветовать.
— Фернандо, вы когда-нибудь были женаты?
— Нет, истории любви обошли меня стороной. Когда мне было девять лет, умер отец. Он был республиканцем, очень смелым человеком, его убили во время столкновений с националистами генерала Франко… После смерти матери, приблизительно в твоем возрасте, я решил посвятить свою жизнь вере. Как говорят, и душой и телом…
— И тогда вы начали строить храм? Чтобы забыться?
— Сначала я ушел в цистерцианский [4] монастырь. А через несколько лет серьезно заболел — туберкулез. Болезнь заразная, я стал угрозой для монастыря… И меня изгнали из моего рая. Благодаря Деве Марии, я выздоровел, хотя внутри истекал кровью. Я был очень несчастным, поэтому решил придерживаться данного мною обета, несмотря на козни, с которыми сталкивается всякий мирянин, пожелавший жить своей верой…
4
Цистерцианцы — католический монашеский орден, ответвившийся в ХI веке от бенедиктинского ордена.
— И вы стали счастливым?
— Да, потому что знаю, зачем я на этом свете и ради чего живу.
— И ради чего вы живете?
— Ради того, чтобы благодарить Бога и строить мир, который Он нам доверил.
— А если у меня никогда не было той веры, что у вас, Фернандо, как же мне ответить на этот вопрос?
— Ты ответишь на него точно так же, странник, только чуть позже: ради того, чтобы строить мир, который тебе доверен.
Старик поставил очень высокую планку, и я с ним согласился. Мы беседовали дольше обычного. Смеркалось. На таинственной лазури мимолетно вспыхивали, как в сказках, самые яркие цвета — от желтого до светло-зеленого. По кирпичному фасаду струилось вновь набранное вино, которое лилось бы в глотку этого невидимого, но уже пьяного Бога, опьяневшего от горькой воды, что течет из наших душ — наших слез. Исчез свет, и тут я понял нечто очень важное. Главное то, что ты способен увидеть, когда вдруг закатилось твое солнце, — вот в чем, возможно, истина.
Игра настроений…
Утро. Суббота.
Дневной свет конца января падал на средневековые мостовые. Чертил там идеал маленького рая, где люди сочетаются законным браком. Жизнь дефилировала, шел бал марионеток, его волнение пенилось вокруг меня, а я за всем этим наблюдал, как зритель, что стоит позади витрины. Обвиняя Фернандо во всех грехах, жители Мадрида не торопились жить, они бездельничали: взвинченные подростки расположились вдоль магазинов одежды и давали волю своим чувствам, влюбленные парочки обнимались, друзья сидели в кафе. Восхищенные малыши держались за мамину руку. Раз мы уже оказались здесь, заброшенные однажды случаем на землю, в самую гущу этих светлых квадратов, так надо же сделать что-то за время своего существования, какое-нибудь произведение — детей, дороги, храм.
Я прорвался сквозь рынок Сан-Мигель, источающий ароматы копченой колбасы вперемешку со спелыми фруктами. На Центральной площади остались нетронутыми те места, где некогда сжигали людей на костре, устраивали публичные казни, канонизировали святых и проводили корриды. Здесь, как и прежде, гуляли или суетились люди — актеры этого огромного недолговременного фарса, которому мы придаем так много значения. Детские коляски с младенцами, портативные видеокамеры туристов, телефонные звонки. Все это постоянно напоминало мне о том, что я не включал свой телефон с тех пор, как уехал из Франции. И нет желания включать. Лишь давний рефлекс подтолкнул на ходу совершить поступок торопливого человека, каким я более не желал быть без причины. И все-таки я сел на скамью, прежде чем посмотреть свои сообщения.
Там было полно голосов из моего прошлого, которые, впрочем, до меня иногда доносились. Голоса моих друзей, беспокоившихся обо мне, подруг, желавших узнать мои новости и обнять меня, — все поздравляли с Новым годом. Неужели с новым и счастливым годом без шуток? Я вновь упрекнул судьбу, которая планирует агонии в самые лучшие дни, такие как Рождество. Четыре сообщения «Это папа…». Надо будет ему позвонить, поинтересоваться, как он себя чувствует, хоть точно знаю, что ему одиноко, словно в могиле. Но сейчас нет сил, нет ни малейшего желания, хоть думаю о нем каждый день, почти каждый час. Меня ничуть не занимали все эти сообщения, прослушав наполовину, я тотчас их стирал. Такое впечатление, будто меня нет ни в том мире, что окружает, ни среди этих голосов, таких далеких и в то же время таких близких. Завис меж двух состояний: притупленное и коматозное — и поддерживаю равновесие на воздушном канате.
Возобновляю хождение. Перемещаюсь, не ведая куда, что дает возможность уйти в неизвестном направлении, порой даже далеко. Я настороже, ожидаю знак, так как, кажется, «во всем, что происходит, есть воля Божья» (согласно философу Жан-Полю Сору). «Отчаяние неведомо тому, кто не стоит на месте» — приходит на ум строка поэта Жака Реда. Пусть в этом нет никакого смысла, но я все равно иду. Кроме того, мне надо найти книжный магазин, где продают религиозную литературу. Хотелось до встречи с Фернандо найти хоть один такой магазин — предстоит сделать важную покупку. На бывшей родине Инквизиции вряд ли отыщешь тот единственный, который является вершиной. Иначе я слеп. Впрочем, когда натыкаюсь на рытвины в мостовой, так это уж точно — у меня нет глаз. И на тебе! Вышел к Ботаническому саду. Все утопает в зелени, кругом цветы, пока еще не благоухающие, ну, разве только чуть-чуть. В аллеях люди расположились семьями, у них откровенно восхищенный вид. Они готовятся к трапезе. Я иду вдоль южной ограды сада и — о боже! — знак, которого я ожидал: букинисты. Книжная ярмарка, что постоянно проводится на склоне Куэста-де-Мояно. Роюсь в коллекции научных трудов, редких изданий и через несколько минут нахожу то, что мне надо: перевод Библии с иврита на испанский язык в картонном переплете кирпичного цвета.
— Сколько стоит эта книга?
— Пять евро.
Когда я протягивал купюру, в кармане джинсов начал вибрировать мобильный телефон. Я спокойно рассчитывался за покупку и улыбался продавцу, никуда больше не спеша. Засунув Библию под мышку, подошел к дереву и оперся на него беззаботно. И наконец-то заглянул в свой мобильный телефон, на экране — сообщение на испанском языке:
Остался один день, чтобы пожелать тебе не счастливого, а напряженного года, ведь для писателя это намного важнее, как я понимаю. Не теряй времени, начинай писать свой роман сегодня. Надеюсь однажды снова тебя увидеть.
Я радовался тому, что снова увижу Фернандо в понедельник. Это было второго февраля. В соборе витал приятный запах, и как только старик заметил, что я переступил порог, он тут же потер руки.
— Заходи, странник! — воодушевленно произнес он, даже не поприветствовав меня. — Следуй за мной, мне нужно тебе кое-что показать.
На столе с синтетическим покрытием лежали два пакета из фольги, которые он тут же раскрыл.
— Ой! — воскликнул я. — Блины! Так вот что благоухало уже на входе, а я никак не мог понять… Какой сюрприз!