Храни меня, любовь
Шрифт:
Она выпрямилась — этот голос она ненавидела. Больше всего на свете. Он всегда сковывал ее, мешал свободно дышать, жить, быть самой собой.
Ей хотелось сделать что-то назло, наперекор, и от этого — да, именно от этого! — Лора совершала иногда безумные, непонятные даже самой ей, поступки.
Она усмехнулась, сказала себе: «А что, собственно, случилось?» — и пошла к двери. Она пыталась быть спокойной. Если сейчас ее встретит град упреков, она, Лора, найдет, что сказать в ответ.
Она толкнула дверь — уже приготовившись к отпору, — а ее встретил
— Привет, — тихо сказала она. — Дверь была открыта…
— Мы тебя ждали, — сказал он. — Привет…
Она погладила по голове Аньку, мягко отодвинула ее и, пробормотав, что устала и ей хочется под душ, а ужинать она не хочет, по крайней мере — пока, спаслась бегством в ванную.
Пустив воду, долго сидела на краешке ванны, еще не плача. Только готовясь к истерике. Сейчас все происшедшее с ней казалось ей омерзительным и грязным. Руки случайного любовника. Его размеренный, спокойный голос. У-ни-же-ние…
Оно тебя возбуждало, Лора, ведь так?
Она дернулась. Внутренний голос не заглушишь ни громкой музыкой, ни шумом воды… Он будет просачиваться в мозг, подобно вору. Он будет говорить с ней, и она будет знать, что он говорит — правду…
В этом и ужас.
«А просто я привыкла к унижениям», — подумала она. Она к ним привыкла, черт бы всех побрал. Все только и делают, что ее унижают. Даже вежливый Андрей. Даже харизматичный Димочка.
И она сама себя — тоже… Потому что вот так она устроена. Идет вместе со всеми… В общей струе.
Она стояла под душем долго, освобождая тело от воспоминаний о холодных и липких руках. Освобождая себя. «Раньше мне часто снилось, будто я птица и летаю», — почему-то пришла ей в голову мысль. И тут же вспомнилась реклама детского йогурта — «ты растешь», а бабка оттуда была похожа на ее бабулю… И ей как тогда, в детстве, захотелось закричать: я не расту, я именно летаю! Но даже в детстве надо было расти. Никаких полетов. Ведь они где-то вычитали, что от фантазий ребенок дезориентируется в реальности. Потом. Когда вырастает. Поэтому Лора не имела права летать. Даже в детстве. «Да, я расту. Я не летаю. Я расту. Но, знаете ли, я почему-то перестала летать сразу, как только мне это запретили. Как только нашли объяснение. Видишь, мама, видишь, бабушка, какая я послушная девочка?» И Лора рассмеялась — или заплакала? Она не знала. Капельки воды, в конце концов, или слезы катятся по твоему лицу — какая разница?
Он дотронулся до ее запястья и тут же испуганно отдернул руку. А Тоня поймала себя на том, что от этого мгновенного прикосновения ей стало тепло, и совсем не хотелось ей, чтобы он вот так свою руку убирал.
Ну, не самой же его за руку хватать?
Тоня не могла понять, что с ней происходит. Почему она вот так, запросто, рассказывает этому человеку всю свою жизнь. И про Пашку тоже рассказывает и плачет вдруг, точно он ей самый близкий на свете, этот странный Дима.
А еще, когда она заплакала, он снова взял ее за руку, и Тоне пришло в голову — а если он подумает сейчас, что она нарочно, потому что ей ведь хотелось, чтобы он держал ее за руку, медленно и нежно поглаживая пальцы? И Тоня отдернула руку.
— Я не стал бы верить врачам, — сказал он и, как ей показалось, покраснел. «Наверное, потому, что я руку отдернула», — подумала она.
— Почему? — спросила она, просто чтобы что-то спросить — врачам она и сама не верила, после смерти отца.
— Потому что они иногда перестраховываются.
Она хотела закричать: так нельзя, я же испугалась, и мама… Но подумала, что это выйдет глупо, по-детски, и удержалась.
— Надо просто найти хорошего детского пульмонолога и показать малыша ему, — сказал он. — Я попытаюсь что-нибудь придумать. В конце концов, наверняка у моих знакомых есть кто-нибудь…
Она даже не знала, за что она больше благодарна — за то, что он принимает такое участие в судьбе ее сына, или — за то, что сказанная только что фраза обещала продолжение их знакомства. Робко подняла глаза и зажмурилась — таким ослепительным и добрым показался ей его взгляд.
Он тихо засмеялся:
— Вы — сами еще такой ребенок, Топя…
Она хотела сказать ему, что вовсе нет, но почему-то ей на самом деле захотелось быть ребенком, и рядом с ним она могла себе это позволить — быть ребенком…
И засмеялась.
— Кстати, мы уже второй час бродим вокруг вашего дома…
Она и не заметила. А сейчас испугалась — ей казалось, что прошли несколько мгновений — они вышли из храма, и он предложил ее проводить, неужели — уже так долго? И покраснела мучительно — снова ее фантазии, она же наверняка отвлекает его дурацкими своими историями от важных дел.
— Простите, — едва слышно прошептала она.
— За что? — рассмеялся он.
— За то, что я вас… — Она судорожно вздохнула-всхлипнула и, окончательно смутившись, добавила: — Отвлекаю…
— Вы? Меня? — Он снова рассмеялся. — А мне кажется, это я вас отвлекаю…
Он остановился и взял ее руки в свои — крепко и на сей раз совсем не случайно.
— Я… Мы уже будто сто лет знакомы, правда?
— Правда, — едва слышно повторила она кротким эхом.
— Давайте уж на «ты», а то мне все время кажется, что из-за этого холодного «вы» все закончится быстро и неминуемо.
«Как смерть», — подумала Тоня.
— Давай… те, — кивнула она.
И окончательно смутилась. «Веду я себя глупо», — рассердилась она на себя. Даже глаза поднять боится… Девочка-школьница.
А поднять глаза она все-таки не рискнула, вспоминая свое ослепление несколько мгновений назад.
Он же стоял, не выпуская ее ладошки, и смотрел на нее — она почему-то догадалась, что он улыбается.
— А «те» — это что? — поинтересовался он. — Приставка такая? Или слово?
Она не удержалась и хихикнула. «Ну в самом деле, — укоризненно подумала она, — и ведешь ты себя, Тоня, как маленькая и глупейшая девица…»
— Давай, — поправилась она.
— Что давай? — переспросил он.