Хранить вечно
Шрифт:
Голос лейтенанта лениво, привычно.
– Не нравится, падло? Я научу вас свободу любить.
Из всех купе разноголосо кричали:
– Не бейте мальчишку, гады. Пожалейте баб, палачи. Это беззаконие… Жандармы долбаные… Так его, паршивца, дай ему жизни, начальничек!… Под охраной грабют. Нажрали морды, паразиты!… Не смейте бить, мерзавцы… Сталину писать будем… Отбей-ка ему потроха, чтоб не воровал больше.
Орали и в нашем купе. Громче всех Алик и Колька, исступленно матерясь. Но тут и я был с ними солидарен, конвойные избивали беззащитных.
– Вы кто, советские люди или жандармы? Вы позорите свои мундиры! Не смейте бить!
Конвойные бегали по проходу, колотя ключами по решеткам камер.
– Тихо!… Молчать!… Свяжем… никого в уборную не пустим… Кто орет – в наручники… Вашу мать!., мать!., мать!…
Лейтенант прохаживался неторопливо. Поезд шел полным ходом. Крики его не пугали:
– Кто еще голос подаст – в наручники. И до конца без туалета. Делай под себя, и пусть другие радуются. Я научу вас свободу любить…
Наконец приехали.
– Давай выходи, пулей вылетай! Не копаться! Шаг в сторону – считаю побег. Огонь без предупреждения. Выходи и садись! Не разговаривай! Сразу садись! Не оборачивайся! Не зыркай по сторонам! Гляди под ноги!…
Выходим из вагона и тут же, между рельсами, садимся плотной кучей прямо на землю.
Мы у самого вокзала. В нескольких шагах перрон. Там – свободные люди. Слышны голоса – женские, детские, смех. Вольные люди смеются. Они приезжают, уезжают. Идут и едут, куда хотят.
– Не сидеть на мешках! Не торчи! Садись рядом! Не гляди! Жмись до кучи!
Это негромко покрикивают наши вагонные конвоиры. Новые тюремные еще только принимают этап. Они стоят в стороне, тыловые солдаты в мятых, второго срока гимнастерках в пыльных кирзовых сапогах. Нас привезли франты, которые поглядывают на них свысока.
Несколько овчарок нервно зевают. Солдаты курят, равнодушно разглядывая нас.
После всех из вагона выводят троих штрафных… Среди них Алик. Его накануне перевели в другую камеру. Герман слышал ночью, что ему конвоиры даже водку дали в обмен на роскошные сапоги. Но утром, на перекличке, перед прибытием поезда он забыл свою новую анкету.
Федя-Нос объяснял: «Это значит, конвою плюс, что расколол. А тюремным вертухам, которые выпустили, обратно минус. Если тот сменщик уже на волю или в другой лагерь, а там его, как малосрочного расконвоировали и он когти оторвал, им срока дать могут…»
Алика провели в наручниках. На щеке плохо замытые ссадины, рубашка разорвана, глаза такие же пустые. Его и еще двоих в наручниках сажают отдельно, поближе к собакам.
Начальник нового конвоя – плюгавый, чернявый лейтенант. Китель, перетянутый ремнем, топорщится, как балетная пачка. Он и его старшина, тоже низенький, квадратный, с рыже-серенькими усиками под глянцевым облупленным розовым носом, пересчитывали нас и перекладывали папки наших «дел» в брезентовые мешки.
В десяти шагах поднимается высокий перрон. Мутно-красная кирпичная стенка. Сверху щербатый, серый асфальт. Бегают мальчики в трусах и грязных
Один из конвоиров забирается на перрон. Покрикивает на него:
– Гражданин, пройдите. Тот куражится:
– А ты кто? Я вольный гражданин. Я за родину воевал. Я тебя в рот долбал…
В нашей куче довольные смешки.
На перроне подальше сидят несколько темнолицых баб в серо-белых пыльных платках. У них такие же голодные, тусклые глаза, как у всех, кто рядом со мной.
Подковылял на костылях одноногий, тощий, обглоданный, в куцей шинели нараспах, гимнастерка засалена, поблескивают медали. Смотрит на нас со злым любопытством:
– Власовцы? Мы кровь проливали, а вы, гады… вашу мать, фрицам служили… Вешать всех!
Конвоир к нему:
– Пройдите, гражданин. Не положено. Две молодые женщины. Одна высокая, голенастая, в пестром платке до глаз. Серая холщовая куртка широка, с чужого плеча. Чулки винтом. Разбитые мужские башмаки. Вторая поменьше, простоволосая, светло-русая, блузку распирают большие груди, на загорелых ногах голубые носки и детские синие тапочки. Высокая крикнула:
– Мальчики, а фронтовики тут есть?
– Есть, есть, – отозвалось несколько голосов. Громче всех мы с капитаном. Мы и приметнее других – офицерские шинели, оба высокие и даже сидя торчим выше общей кучи.
Теперь на перроне уже двое конвоиров. Они наступают на женщин, впрочем, без особого рвения: «Проходите, гражданочки. Проходите. Не положено».
Те уходят, но через несколько минут возвращаются. У каждой в руках кульки. Огурцы. Лук. Сайки.
– Эй, мальчики, фронтовики, держите! Ты, длинный, черномазенький, лови! А это тебе, хорошенький, беленький. Кушайте, мальчики…
Они бросают метко, прямо в руки капитану и мне. Конвоиры кричат уже громче, тревожнее:
– Отойди, не положено! Отойди, не кидать!
Сзади вонючий голос вагонного лейтенанта:
– Эта-а что такое? За это – под суд, за это стрелять можно. Я научу вас свободу любить!
Новый лейтенант кричит хлипким, мокрым дискантом:
– Ка-анвой! Оружие к бою. Очистить от посторонних! Кто брал передачу – отдать.
Женщины бросают сразу все, что у них осталось, в общую кучу.
На перроне смеются. Долговязая кричит гулко, низким голосом:
– Чего собачитесь, товарищи офицеры? Что вам жалко, что голодным кусок хлеба подают? Вам с этого не убудет. Не от вас брали!
Вторая раскраснелась, выкрикивает со слезой:
– Они с фронту. А вы тут с кем воевали? Морды наели! Вот сами попадете в тюрьму, наплачетесь!
Оба пьяных и одноногий, только что материвший власовцев, сочувствуют:
– Кого стрелять хотишь? Баб стрелять? За милостыню стрелять? Как немцы делали! А ну, стрельни, гад! Я тебя костылем долбану, автомат не поможет! Я Варшаву брал… твою мать!