Хранить вечно
Шрифт:
Марк Проб помрачнел.
– Ты полагаешь – Такфаринас? – хмуро спросил он.
– Больше некому, – пожал плечами Саксум. – Мне жаль… Мне жаль, кентурион, твоего тессерария. И людей твоих мне тоже жаль.
Они помолчали. Потом Саксум кисло улыбнулся:
– Выходит, жалованья нам теперь ещё долго не видать.
– Да уж, – согласился кентурион. – На ваши сестертии Такфаринас сейчас где-нибудь в Туггурте гуляет, девочек покупает, вино.
– Оружие он покупает, – мрачно сказал Саксум.
– И то верно…
– Шимон!!.. – вдруг раздался тонкий отчаянный крик со стороны дороги. – Шимон!!..
Саксум и Марк разом повернули головы.
– Шимон!!..
Сопровождаемый тычками и проклятьями, солдат выбрался наконец из строя и, подбежав, остановился перед всадниками – худой, грязный, обтрёпанный, со старым, помятым и поцарапанным шлемом, болтающимся на груди, с нелепыми палисадинами на плече и с широко распахнутыми, восторженными глазами.
– Шимон!..
– В чём дело, солдат?! – мгновенно закаменев лицом, жёстким командным голосом спросил кентурион. – Почему покинул строй?!.. Я тебя спрашиваю – в чём дело?!!
Легионера как будто ударили палкой. Он вздрогнул, втянул голову в плечи и, опустив глаза, виновато потупился.
– Подожди… – сказал Саксум. – Подожди…
Он медленно слез с коня и, подойдя, пристально вгляделся в лицо солдата. Сквозь многодневную, въевшуюся в каждую пору, грязь, сквозь обветренную и обожжённую солнцем кожу, сквозь потрескавшиеся губы и запавшие горячечные глаза стало зримо и неуклонно проступать другое лицо, лицо, когда-то давно виденное и так же давно забытое, провалившееся на самое дно памяти, погребённое там под пластами позднейших дней и событий, уже многие годы не приходящее даже во снах, – лицо десятилетнего мальчишки: скуластое, горбоносое, густобровое, с ещё по-детски припухшими губами и с широко посаженными, чёрными, всегда весёлыми глазами.
– Ашер… – одними губами сказал Саксум.
Он шагнул к солдату и сгрёб его в объятья. Всё полетело в пыль – копьё, щит, поцарапанный шлем с обломанным гребнем, фурка, гремящие дурацкие палисадины.
– Ашер! – прошептал Саксум, прижимая солдата к груди, ощущая под горячей, нагретой солнцем кольчугой худое, костлявое тело и полной грудью вдыхая запах пота и пыли – запах дальней дороги. – Аши!.. Братишка!..
2
– А почему именно «Саксум»? – спросил Ашер. – Почему тебя так прозвали?..
Они сидели на краю обширного пыльного пустыря, раскинувшегося между двумя трёхэтажными, жёлтого кирпича, зданиями казарм, заросшего по краям пыльно-седыми зарослями полыни и уставленного тут и там снарядами для тренировок легионеров: измочаленными в щепу бревенчатыми щитами – для метания копий; и неуклюжими соломенными чучелами на широких деревянных треногах – для упражнений с мечом.
Рядом курился сизым сосновым дымком грубый, сложенный из неотёсанного камня, низкий очаг, увенчанный, как короной, большим – на два конгия – закопчённым медным котелком. В котелке, распространяя вокруг себя волшебный бульонный аромат, булькала, томилась, доходила на медленном огне мясная каша-похлёбка.
Над котелком колдовал Олус Кепа – деловито-сосредоточенный, опять, разумеется, голый по пояс и босой, но зато с лихо, по-поварски, завязанным на голове не то пёстрым, не то просто
День клонился к вечеру. Солнце стояло ещё довольно высоко – тень от казармы едва дотягивалась до грубо сколоченного стола, за которым сидели Саксум и Ашер, – но жара уже спала, и небо постепенно приобретало характерный для здешних мест предвечерний желтоватый оттенок – предвестник стремительного багрового заката.
На пустыре было малолюдно. Под стеной ближайшей казармы, на брошенных на кучу коры и опилок овчинах, кто-то безмятежно спал, уставив в небо косматую нечёсаную бороду и довольно мелодично похрапывая. Дальше, шагах в тридцати, сидя на расстеленных прямо на земле плащах, азартно резались в кости трое носатых сикилийцев.
А напротив, на противоположной стороне пустыря, негромко переговариваясь, топтались вокруг такого же, наспех сложенного, приземистого очага-времянки несколько новобранцев из пришедшей два дня назад в крепость кентурии – видать, тоже кашеварили.
То, что возле казарм в этот час почти не было людей, объяснялось просто – время было послеобеденное, все работы и занятия с легионерами были на сегодня закончены, и солдаты сейчас почти поголовно отирались на Главной площади, возле многочисленных закусочных и попин – торговых лавочек с вынесенными прямо на улицу столами. Одни, имеющие деньги, – в намерении выпить и закусить, а то за пять-шесть ассов и наскоро перепихнуться в задней комнате с какой-нибудь смазливой девицей из обслуги. Другие, денег не имеющие, – просто из желания потолкаться в людном месте, почесать языком в тёплой компании, а может даже, если повезёт, и урвать на халяву стаканчик-другой лоры – дешёвого вина, которое виноделы по всему нумидийскому побережью гнали из виноградных выжимок и под видом настоящего италийского в огромных объёмах сбывали по сговору корыстолюбивым армейским интендантам.
Главная площадь была в это время, вообще, средоточием городской жизни. Сюда стекались солдаты, ремесленники, закончившие свой трудовой день рабочие. Приходили принаряженные девицы и незамужние женщины. От многочисленных жаровен тянулись аппетитные запахи приготовляемого на углях мяса. Стучали о деревянные столы терракотовые чарки, гремели возбуждённые голоса, раздавался заливистый женский смех. Под ногами и между столами шныряли чумазые дети, попрошайничая или играя в свои незамысловатые детские игры.
Многолюдно было сейчас и на тянувшейся вдоль западной стены крепости, узкой кривой улочке, именуемой среди легионеров не иначе как улицей Радости, на которой располагались оба местных лупанара. С последним обозом сюда привезли с десяток новых рабынь, и солдаты, и прежде не обходившие своим вниманием этот заветный уголок, теперь выстраивались в шумные нетерпеливые очереди к вожделенным дверям, дабы полакомиться свежим, ещё не приевшимся «мясцом». Не обходилось, разумеется, и без драк…
– А почему именно «Саксум»? Почему тебя так прозвали?