Хранитель Реки
Шрифт:
– Ладно, мне до твоего Вадика дела нет, – холодно улыбнулся Мойша. – Меня интересуют необычные истории, а эта обычная. Давай дальше.
– В общем, я нашел Вадика через его женщину, Лену Овалову и приехал в Вяльму убедить Оглоблина со мной сотрудничать. С фальшаками он так и так завязал. Я же намерен поднять его собственное имя.
– Понял. Давай ближе к тайнам. – Мильштейн умел сразу отделять важное от неважного, по мере, так сказать, поступления.
Но Береславский уже начал рассказывать, а каждое созданное им повествование – неважно, устное или письменное, рассказанное
– Короче, у Бакенщика этого, вяльминского, есть дочка, не похожая ни на маму, ни на папу.
«Это не странно», – подумал грустно Семен Евсеевич. Он сам тоже был совсем не похож ни на маму, ни на папу. Хотя чем старше становился, тем сильнее сомневался в том, что это хорошо и правильно.
– А еще эта девочка все знает.
– Как это все? – не понял Мойша.
– Ну, все, о чем ни спросишь. Если она хоть раз об этом читала или слышала – уже не забудет. В шахматы обыгрывает мастера спорта, знает иностранные языки и… – замолчал, подбирая слова, Ефим.
– Что? – Вот теперь Мильштейн заинтересовался.
– И при этом остается обычной мелкой девчонкой. Поскакать, попрыгать, в куклы поиграть. Я вон куклу ей купил в универмаге, здоровенную. Наверняка будет счастлива.
– Интересная история, – сказал Мойша, правой рукой потирая левую сторону груди.
– Что, сердце схватило? – напрягся Береславский.
– Обойдется, – сказал Семен, недовольный, что кто-то заметил его слабость. – А что ты знаешь про родителей девочки?
– Почти ничего. Они, я так понял, вообще скрытные люди. Может, боятся повышенного внимания к ребенку. Сам знаешь, попасть в руки врачей и ученых – тяжкий случай.
Мильштейн знал. Однажды, в буйные девяностые, ему даже пришлось больше месяца провести в Институте имени Сербского. Это было куда лучше, чем лет пятнадцать провести в еще более неприятных местах. Но удовольствия подобные воспоминания все равно не вызывали.
Он и сам не мог понять, что вызывало в нем такую настороженность. И город не казался ему, как Ефиму Аркадьевичу, веселым и открытым. И солнышко не радовало.
С солнышком, кстати, тоже начинался напряг: слева, со стороны Онеги, явно надвигалось ненастье. Светило пока не померкло, но Мойша не удивился бы вечерней буре.
– Не нравится мне все это. Не знаю почему, но не нравится, – пробурчал, ни к кому не обращаясь, Мильштейн.
Ефим ничего не ответил. Его внимание привлек подъехавший к колонке мотоциклист. Мотоцикл был красный, а байкер, как и положено, – черный. Странным, пожалуй, было лишь то, что за спиной байкера сидела совсем мелкая девица. Просто карлик какой-то. Мотоциклист пошел платить за топливо, а пассажирка, видимо уставшая, сняла шлем и оказалась совсем девчонкой. А еще через секунду Ефим Аркадьевич буквально онемел от удивления: девочка повернула голову, и не было никакого сомнения, что это Надюха!
– Семен! Вот она! – пытался крикнуть Береславский, но крик не получился, да и Мойша был очень занят: ему было совсем не до спутника, из-за которого он только что провел без малого сутки за рулем.
Мойша буквально вонзил свой взгляд в черного мотоциклиста, его глаза остановились и стали совсем сумасшедшими. А потом он выхватил из-под ног профессора сумку, и из ее нутра вынырнуло звериное рыло боевого автомата. Ефим не знал марки оружия, но точно чувствовал его смертоносность.
– Это Надюшка! – наконец выдохнул Береславский.
– Понял, – тихо сказал Мильштейн, передергивая затвор. – Иди, забери девчонку.
Береславского не надо было просить дважды. Он шаром выкатился из машины, захлопнув за собой дверцу, и рванул к мотоциклу. К нему же возвращался от окошка кассы и человек в черном. Но смотрел он вовсе не на Ефима, торопившегося к его мотоциклу. Смотрел он – неотрывно, но не прерывая движения – на боковое черное, снаружи непроницаемо затонированное стекло «Лендкрузера».
«Что он может там увидеть?» – еще успел удивиться Береславский, как события понеслись настолько стремительно, что на обдумывание уже просто не оставалось времени.
Темное стекло пассажирской двери поползло вниз, и человек в черном увидел нацеленное на него дуло «карла густава» и страшные, всепонимающие глаза Мойши.
Мощный выброс адреналина сделал свое дело: человек в черном мгновенно ускорился и достиг мотоцикла, прикрываясь девочкой и телом профессора. Миг – и он уже в седле. Еще миг – мотор взрокотал, и мотоцикл с визгом сорвался с места – Ефим едва успел подхватить под мышки Надюшку, она так и осталась в его руках, хорошо, что у второго сиденья не было заднего упора.
Следом, мимо ошарашенного Береславского с ревом пролетел белый «Лендкрузер» Мильштейна.
Профессор с девочкой остались вдвоем на враз опустевшей площадке перед топливораздаточными колонками. Нет, не вдвоем. Еще один парень, лет двадцати – двадцати двух, водитель немолодого темно-зеленого «Москвича-2141» непонимающе наблюдал за происходившим. Ефим подбежал к нему, не выпуская из рук Надюху.
– Поехали за ними, я заплачу! – крикнул он и, не дожидаясь ответа, сначала усадил на заднее сиденье девочку, потом сел рядом с водителем сам.
Надюха за все это время не произнесла ни слова, вела себя как загипнотизированная.
Водитель неожиданно улыбнулся:
– Э-эх, где наша ни пропадала!
В вырезе рубахи у него виднелась тельняшка, то ли морская, то ли оставшаяся после службы в каком-нибудь спецназе. Парень включил мотор и понесся в сторону, где еще клубилась пыль, поднятая мотоциклом и мильштейновским джипом.
Минуты через три город кончился – Пудож действительно был невелик.
Теперь они увидели участников погони: мотоциклу не удалось сильно оторваться, наверняка на машине Мойши стоял форсанутый мотор. Они свернули с трассы направо и летели по грунтовой дороге вдоль реки, по ее левому берегу (река текла к Онеге и впадала в озеро где-то неподалеку).