Хранители веры. О жизни Церкви в советское время
Шрифт:
А надо сказать, я очень любил ездить по руинам старинных памятников церковной и усадебной архитектуры. У меня были друзья и спутники. Мы вместе путешествовали и представляли себя последними людьми той ушедшей России, смотрящими на мир как бы из прошлого, ценящими в нем то, что больше никому не нужно. Естественно, все эти руины были заплеваны, загажены, и в этом была вина не только власти, но и людей, которые их использовали самым недостойным образом.
И вот однажды я спустился, как всегда, в общий читальный зал вечером, чтобы взять очередной том Археологического вестника, и вдруг вижу, что вместо него лежат «Богословские труды» [124] Московской Патриархии. Я вообще не знал о существовании этого издания, его никому не выдавали, оно не значилось в общем каталоге, которым могли пользоваться читатели, а было только в рабочем каталоге для сотрудников
И вот я его открыл, там был перевод с французского В. Н. Лосского [125] – «Очерков мистического богословия Восточной Церкви» или «Догматического богословия», не помню точно. Я открыл главу о Святой Троице и понял, что это то, что надо, это мое, хотя я в этом ничего не понимал. Вот такое было удивительное чувство. Хотя я ничего не понимал, но я все это прочел и даже что-то выписал.
И тут же другая встреча. То было в марте 1977 года, а в мае меня послали, как это часто бывало в Институте востоковедения АН, в деревню на сенокос. Хорошая работа, нетрудная, долгий день. Там я встретил моего коллегу Всеволода Сергеевича Семенцова [126] . К тому времени это был известный индолог, переводчик. Семенцов был удивительным человеком – полиглот, знал все индоевропейские языки, в том числе в совершенстве владел санскритом, писал на старокитайском языке, на иврите, арамейском, сирийском. При этом – глубоко верующий православный человек и большой ценитель и знаток богословия. Он мне открыл две очень важные вещи: во-первых, само по себе христианство и Церковь, во-вторых, показал, как можно заниматься другими религиозными традициями и оставаться православным христианином. Это тоже был очень важный опыт. Сева Семенцов привил мне вкус к религиозному слову, не обязательно христианскому, а любому, научил уважать всякое устремление человеческой души к Богу, видеть в этом и чистый импульс и то, что к нему может примешиваться что-то ложное.
Вот таков был мой приход к Богу.
Вскоре Сева познакомил меня со своим духовником, протоиереем Георгием Бреевым, который стал и моим духовником. Помню, был летний день, состоялась беседа. На меня отец Георгий моментально произвел сильное впечатление. Никакого сомнения, скепсиса во мне не было. Я сразу почувствовал: «Се человек», которому можно доверить свою жизнь. И надо сказать, эта уверенность меня уже тридцать пять лет не оставляет.
Отец Георгий не стал меня сразу крестить. У меня за плечами было немало всего в прошлом. Он сделал меня оглашенным. Я приходил к нему, беседовал, исповедовался, но в храме, как он мне сказал, оставался до Литургии Верных. На возгласе «Оглашенные, изыдите!» я удалялся. Это продолжалось девять месяцев. Крестился я в 1978 году на Лазареву субботу. Этот день я до сих пор отмечаю, и в этом году как раз тридцать пять лет, как я принял Святое Крещение.
Я крестился, будучи абсолютно уверен, что я некрещеный. Родители мне никогда не говорили о моем крещении. С няней своей я почти не встречался. Я ведь уже вырос! Но однажды я ее увидел уже глубокой старушкой в том же храме Рождества Иоанна Предтечи на Пресне, где служил отец Георгий и куда ходил я. Она в свое время работала уборщицей в Моссовете, получила квартиру неподалеку и стала ходить в эту церковь как самую близкую. Естественно, мы очень обрадовались встрече, и я с огромной гордостью сказал ей: «Вот видишь, няня, я тоже стал православным человеком, я два года назад крестился». А она и говорит: «Ой, горе какое! Грех какой!» Тут я пришел в недоумение: как верующая женщина может так говорить? Она объяснила, что она меня в детстве крестила. Но совершенная нами ошибка была невольной.
Когда я крестился, помимо благодатной радости, у меня было ощущение того, что подавляющее большинство людей вокруг, так же, как и я, верующие христиане, но об этом просто не принято говорить. Все всё понимают, все излучают эту веру. И когда я позже, общаясь с людьми, как бы намекая на веру, встречал недоумение, сначала очень удивлялся, а позже понял, что это просто было мое личное благодатное ощущение, конечно, не соответствовавшее состоянию тогдашнего нашего общества.
После крещения я понял, что нашел для себя смысл жизни, нашел смысл своего делания, увидел тот идеал, к которому надо стремиться, – совершенство во Христе. И началась моя церковная жизнь – насколько она в принципе была возможна в то время, потому что нельзя было принимать участие во внутрицерковной жизни, быть алтарником, например, не прекратив светскую карьеру. Совмещать это было невозможно. Но по крайней мере я часто ходил в храм, исповедовался и причащался. Мой первый брак очень скоро после моего прихода к вере распался – в 1977 году. Я женился во второй раз, и мы с супругой вместе до сих пор. Венчались в 1982 году, еще при Брежневе. Отец Георгий нас венчал. И – это может показаться странным современным христианам – венчание было при закрытых дверях, в пустой церкви, в полной тайне. Присутствовали только сестра моей жены и один мой друг, да еще помогавший отцу Георгию алтарник. Сейчас он благочинный в Подмосковье. Вот, собственно, и все. Так мы тогда жили.
– А в вас усилилось отторжение советской действительности после того, как вы крестились? Вы стали чувствовать себя еще более иным?
– Да, да, да! Вы понимаете, здесь интересно, что я чувствовал себя иным, советская действительность мне была абсолютно отвратительна и до крещения, до прихода к Церкви. Я бы сказал словами Бродского: это было «эстетическое отвращение». Это было то, что англичане называют словом ugly – «уродливо». И наконец я увидел прекрасную альтернативу. Понимаете, очень тяжело отвергать от себя уродливое, не видя при этом прекрасного. Да, западная культура по-своему красива,
но я был не дурак и видел, что и там не все великолепно. А тут мне открылось прекрасное. И я увидел это не в старой России. В моей семье старую Россию воспринимали как страну, которая не сумела реализовать себя. Я помню, как отец говорил: «Как же так, все было – и все упустили. Такая ошибка, такая ошибка!» Меня он приучил относиться критически к старому. Эта установка сохранилась до сих пор. Я увидел, что идеал лежит не в какой-то исторической эпохе, не в какой-то стране, а – во Христе. То есть я увидел этот совершенный идеал во Христе и в Церкви Христовой как в Теле Христовом.
Отец Георгий, видимо, в свою очередь, очень быстро поняв устроение моего ума и мои склонности, которые я сам не до конца осознавал, стал приучать меня к высокому богословию. И я увидел – вот это подлинно красиво, вот это – истина. Понимаете, удивительная какая тонкость: сознательно или по наитию, но так вот Господь вразумил, что отец Георгий дал мне наиболее подходящее. Ведь я историк по профессии и по складу ума, а не философ, который любит оперировать отвлеченными понятиями, и поэтому он мне дал для знакомства с догматикой не отвлеченный богословский текст, не «Столп и утверждение истины» [127] , к примеру, а «Историю Вселенских соборов» Карташёва [128] . Книга меня поразила… Помню, это была ксерокопия, причем иногда плохо пропечатанная, я читал ее как самый захватывающий роман. И до сих пор рекомендую многим моим молодым друзьям православное христианское богословие начинать с Карташёва. Потому что я сам стал что-то понимать в христианском богословии именно благодаря этой книге.
– Андрей Борисович, вы ездили с друзьями по усадьбам, разрушенным храмам. Чем были для вас эти поездки – просто светским путешествием? Или вы, может быть, увлекались иконами?
– Эти поездки были поиском иной жизни – несоветской красоты и правды. Руины усадеб были для нас осколками разбитого вдребезги мира. Он нас тянул к себе. Мы называли их поездками по архитектурным памятникам. На самом деле это была, конечно, ностальгия русских сердец по той жизни – необязательно церковной, – которая рухнула, утонула. Мы это поняли потом. Иконы тоже. Но большинство тех храмов, куда мы приезжали, были совершенно разорены. В лучшем случае – немного росписей под куполами. Усыпальницы князей, дворян тоже были разорены мародерами, это были пустые ямы. Полуразрушенные портики старых дворцов восемнадцатого – начала девятнадцатого века… Все это выглядело ужасно. Мы же чувствовали себя людьми, которые пытаются хотя бы для себя впитать последние остатки былого.
Я, например, много раз ездил в Оптину пустынь, когда она еще не была действующим монастырем, когда там было училище в монастыре и санаторий в скиту. На поездки меня вдохновил не только Достоевский, но и вообще русская культура, потому что впоследствии, когда я уже пришел к Церкви, в конце 1970-х – начале 1980– х годов, я, помимо Таиланда, для себя занимался русскими славянофилами. Я писал об Иване Киреевском. Вышла эта работа. Мой друг, ныне покойный, Алексей Салмин, писал о Хомякове, а другой друг – ныне академик РАН – Ю. С. Пивоваров [129] писал о Ю. Ф. Самарине [130] . Конечно, поскольку Киреевский был духовным чадом преподобного Макария Оптинского [131] и у него усадьба была под Белёвом, мы туда ездили, смотрели все эти достопримечательности.