Христианство
Шрифт:
Вторая половина XX века – это время появления множества интересных христианских писателей, принадлежащих к разным конфессиям. Расцветает новая христианская апология, отстаивающая истины веры перед лицом безверия, идеологии потребительства или голого рационализма. Эта апология чаще выражается в форме художественной и публицистической, нежели чисто богословской. Ее цель – не столько догматически или керигматически [2] просветить читателя, сколько «подвести его к воде», заставить самостоятельно задуматься о «вечных вопросах».
Эта апологетическая литература во многом сосредоточена на вопросах конкретного нравственного богословия, на том, как истина веры проявляется в жизни конкретного человека. Иногда она принимает фантастические формы, как в романах Дж. Р. Р. Толкиена и К. С. Льюиса, иногда ставит перед читателем нравственные вопросы в форме исторического или бытового конфликта, как в книгах Г. Грина или Ф. О’Коннор.
Самым значительным событием для
Современная реальность ставит перед церковью не только новые, но и хорошо забытые старые задачи – так, приток в храмы взрослых людей заставил вспомнить о возрождении бытовавшей в древней Церкви практики катехумената, то есть подготовки к крещению. Пересматривается роль мирян в жизни церкви, поднимается вопрос о роли церковной общины именно как общины, а не как клуба по интересам или просто какого-то случайного количества чужих друг другу людей, встречающихся в храме по воскресеньям.
Разные конфессии более или менее активно и успешно включаются в экуменический диалог, конечная цель которого – преодолеть тысячелетние расколы и вражду и на практике осуществить то, о чем молился Христос: «Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино» (Ин 17:20).
ДОГМАТИКА
Апостольское провозвестие
Догматические споры в массовой культуре нередко подаются как нечто вроде вражды лилипутов, которые никак не могли договориться о том, с какого конца разбивать яйца – с тупого или острого. Действительно, так ли уж важно, рожден или сотворен Христос? Одну природу имеет Он или две? Исходит дух от Отца и Сына или же только от Отца? Почему об этом так ожесточенно спорили, почему доходило порой до кровопролития?
Первоначально христиане почти не нуждались в догматике. Они довольствовались интуитивным пониманием истин веры, которое находило подтверждение в их мистическом опыте и переживании. Знание Христа считалось и продолжает считаться в христианстве несоизмеримо более значимым, чем «знание о Христе». Более того, выразить этот опыт оказалось непростой задачей – настолько новым и скандально непривычным он был. Интуиция, подтверждаемая намеками Учителя («Видевший Меня видел Отца», Ин 14:9) подсказывала невообразимую вещь: в лице Иисуса в мир сошел Сам Всевышний. «Он есть образ («икона») Бога невидимого, Первородный всего творения» (Кол 1:15), «в Нем обитает вся полнота Божества телесно» (Кол 2:9), – писал о Христе апостол Павел.
Для языческого мировоззрения в идее божества, посещающего людей и живущего среди них, не было ничего необычного, но при этом божество не унижалось до того, чтобы терпеть оскорбления от смертных.
Иное дело Израиль. Вся его история может быть описана как эволюция представлений о Боге в массовом сознании: от обычной племенной религии через морализм и теорию воздаяния в «книгах мудрых» до вершин мистического озарения пророков и их осмысления раввинами после Вавилонского плена. Бог Яхве, творец неба и земли, всего видимого и духовного мира, понимался как абсолютно трансцендентный, внеположенный сотворенной Им вселенной. «Человек не может увидеть Меня и остаться в живых», – такие слова (Исх 33:20) вкладываются в Его уста еще в раннем литературном памятнике, входящем в состав Торы (Пятикнижия). Ряд пророков, правда, говорит о его предстоящем посещении мира, но это посещение описывается как катастрофа: мир, не способный вместить Творца, гибнет, уступая новому, который сотворит Бог для жизни будущего века. «Пред лицем Его идет язва, а по стопам Его – жгучий ветер. Он стал и поколебал землю; воззрел, и в трепет привел народы; вековые горы распались, первобытные холмы опали», – эта песнь пророка Аввакума (3:3–6) и поныне поется на богослужении всех традиционных христианских конфессий.
Еврейскому Пятикнижию известны, однако, и совсем иные способы описания присутствия Бога: «И вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, [и там Господь]» (3 Цар 19:11–12).
Таким богоявлением «в веянии тихого ветра» и воспринимался Христос уже первым поколением его учеников. Он – кроткий и смиренный Раб Господа, о котором пророчествовал Исаия: «не возопиет и не возвысит голоса Своего, и не даст услышать его на улицах; трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит; будет производить суд по истине; не ослабеет и не изнеможет, доколе на земле не утвердит суда» (42:1–4), – и одновременно Сам Господь, Который «будучи в форме Бога… уничижил Себя Самого, приняв форму раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек» (Флп 2:6–7). Для описания этого уничижения в христианском богословии так и закрепилось греческое слово, употребленное апостолом Павлом – кенозис , дословно – «опустошение», «истончание»: Бог, не изменяясь, умаляет себя, чтобы мир смог Его принять. Здесь нельзя не вспомнить еще один величественный образ Ветхого Завета – горящий и не сгорающий куст, из которого Моисею говорил Бог. Отцы христианской церкви увидят в нем образ Девы Марии, которая приняла в себя Бога своей человеческой природой и не только осталась жива, но родила Бога во плоти.
Требовалось время, чтобы систематически изложить это парадоксальное содержание веры языком, мало приспособленным для такой задачи. К тому же христиане долгое время не видели в этом необходимости. Лишь появление в церковной и околоцерковной среде учений, противоречащих первоначальному духовному опыту, заставило вступить в полемику и привести опыт в систему. Очень важно понимать, что разработка и закрепление догмата всегда были ответом на уже сложившуюся ересь. Этот процесс, продолжающийся до наших дней, начался уже в первые десятилетия и зафиксирован в Писаниях Нового Завета: когда возникло разногласие о том, нужно ли новообращенным язычникам делать обрезание и исполнять Моисеев закон, в Иерусалиме состоялся церковный собор, на котором победило мнение Петра: «Сердцеведец Бог дал им (язычникам. – Авт. ) свидетельство, даровав им Духа Святаго, как и нам; и не положил никакого различия между нами и ими, верою очистив сердца их. Что же вы ныне искушаете Бога, [желая] возложить на выи учеников иго, которого не могли понести ни отцы наши, ни мы? Но мы веруем, что благодатию Господа Иисуса Христа спасемся, как и они» (Деян 15:8—11).
Как видим, апостол не согласился предоставить решение вопроса об обрезании каждому в отдельности для себя. И обратим внимание на аргументацию: апеллируя к мистическому опыту обращенных язычников (дарование Святого Духа), Петр как решающий довод приводит спасение благодатью Иисуса Христа – ведь если бы исполнение закона спасало само по себе, то и приход Христа не был бы нужен.
Вот мы и дошли до главного вопроса христианской догматики: кем является Иисус из Назарета, мессия, основатель церкви и ее бессменный таинственный глава, и в чем заключается совершенное им спасение? Чем больше христиане размышляли над этими вопросами, тем больше было разномыслий и разногласий. Некоторые из высказываемых позиций при этом логически развертывались в учение, опровергающее само христианское учение о спасении, лишающее христианство в целом всякого смысла.
Рассмотрим это на примере учения александрийского епископа Ария (256–336) о сотворенности Христа. Время развития этого учения было весьма напряженным периодом в жизни как империи, так и церкви: после многолетних гражданских войн к власти пришел Константин, который дал христианам свободу вероисповедания. Церковь впервые вышла из подполья, и ее учение оказалось перед судом – уже интеллектуальным, а не уголовным – языческой общественности. Уже никто не обвинял христиан в том, что они устраивают тайные каннибальские оргии, но один из основных моментов учения церкви, учение о Троице, очень сложное и тонкое, порождало множество толкований и вопросов, и главный из них: как это – Бог един в трех лицах? Языческое сознание легко мирилось с многобожием или с неким Единым, которое меняет маски, как актер греческой трагедии. Язычнику было сложно понять, что Бог никоим образом не «состоит» из Отца, Сына и Святого Духа, что Он неразделим и един, но при этом Отец предвечно рождает Сына и изводит Духа Святого. Иудейское сознание, в свою очередь, настаивало на полном, абсолютном единстве Бога, на невозможности существования ни Сына, ни Духа иначе как в виде сотворенных сущностей.
Арий предложил то, что казалось ему удачным компромиссом: давайте верить, что Иисус – не Бог, а сотворенный Богом новый человек, Божий сын не по природе, а только по благодати, не «единосущный, а «подобосущный». Это не смущало вчерашних язычников арифметическими сложностями, а вчерашних евреев – посягательством на абсолютную монархию Бога. Это казалось приемлемым и приятным.
Но прежде чем похвалить Ария за такой удачный выход из положения, задумаемся вот о чем: если Сын, Он же Логос, сотворен Богом, а мы, в свою очередь сотворены Сыном-Логосом через Духа Святого, то получается, что Бог не сходил в мир, чтобы разделить с нами радость и боль Им же созданного бытия – он послал на линию фронта другого, сам же отсиделся в своей полной трансцендентности, в безопасном месте. Стоит ли такой Бог любви и доверия? Стоит ли любви и доверия Иисус, который (если Арий прав) лгал ученикам, что Он и Отец – одно? Вот и получается, что «удачный компромисс» обессмысливает христианство как целое, представляя Отца как нечто холодное и отстраненное, а Сына – как лукавого обманщика.