Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
— О том. Устроили голод в то время, когда хватило бы и сильного недоедания. Хотелось иметь лишний грош, а утратите всё. А отсюда и неудачи с этим аспидом, и позор с татарами, и то, что мы всё время рубим сук под собой и ляснемся задом или, простите, мордой в навоз. Обожрались сладкой жизнью — и породили, возможно, свою смерть. Изнемогали в чрезмерных наслаждениях, а теперь крутитесь. Как тут не вспомнить присказки о пчёлах?
Синклит молчал. За узкими окнами были тишина и ночь, но они слушали эту тишину и не верили ей.
Глава 37
НАБАТ
Святой службе и вообще церковной и магистратской, советной элите, равно как и нобилям, было о чём беспокоиться. Тринадцатого августа многочисленная толпа вышла из Вильно на Гродненскую дорогу. Некоторые летописи говорили позже о «богомольцах», но на самом деле сборище было далеко не таким однородным. Кроме пилигримов затесались туда ремесленники с севера (давно уже сидели они без работы), наймиты, рассчитанные по окончании жатвы, молодёжь из окрестностей, школяры, но основную часть толпы составляли беглецы с распаханного, выжженного татарами юга и центральных земель Белой Руси. Навряд ли им в это время было до богомолья. Просто и в Вильно они не нашли хлеба для животов и зерна для пустых своих нив. Его не удавалось купить даже за деньги, что приобрели они дерзостью Юрася Братчика, названого Христа. Год выдался неурожайный.
Они шли, чтобы есть. Большинство не знало, куда податься, и хлынуло на Гродненскую дорогу, ибо на неё вышел Христос с апостолами. Двигала ими не цель, а невозможность оставаться на месте.
А главное, всеми этими тысячами двигал голод или призрак близкого голода.
Ничто ещё не предрекало грядущих событий, когда они, оттопав в тот день около сорока (не меренных, понятно, ни ими, ни кем-либо ещё) вёрст, стали ночлегом у какой-то небольшой деревеньки. Уныние владело ими. Утром часть хотела идти на север, в балтийские города, часть — на юг, последние надеялись, что сбежало много народа, юг сильно обезлюдел и магнаты от безысходности будут дорожить рабочими руками. На Гродно почти никто идти не хотел. Знали, каково это — связываться с отцами Церкви и присными.
И возможно, ничего бы не было, если бы приказ об анафемствовании прибыл в деревенскую церковь днём позже и не случилось при том Ильюкова человека, который спешил в Вильно, не зная, что Христос вышел оттуда, что он уже здесь и, главное, не один.
Случайность, подготовленная голодом, нашествием, алчностью богатых и сильных, вдруг сделалась закономерностью и принесла через некоторое время свои страшные, кровавые и великие плоды.
В стане уже догорали костры (ночи после дождей сделались тёплыми, как в июле, а готовить в основном было нечего), когда в церкви, на отшибе от деревни, запылали окна, а через некоторое время послышалось пение.
Из любопытства люди пошли туда; услышав страшный, чревовещательный рык дьякона, знакомые слова о прокажении, удавлении и мгновенной смерти всяких там врагов человеческих, поняли, что идёт анафемствование, а затем разобрали, что анафему поют человеку, который побил татар (о его выбрыках в Новогрудке они, понятно же, не знали, а если бы и узнали, то не поверили бы), разогнал торговцев и вот только что дал им денег, человеку, который стоит среди них и даже с любопытством слушает страшные, глухие, закостеневшие слова проклятий.
Толпа застыла.
Они бы, понятно, были меньше поражены, если бы узнали, что анафему поют повсюду, куда дотянется лапа Святой Церкви и гродненских попов.
Но они в этот час не думали об том. Для них именно в этой вот деревянной церкви, что торчала перед глазами, воплотилось сейчас главное зло.
— Слышишь? — спросил волковыский мужик.
— Это они за Твоё добро, Христос, — сказал седоусый.
Толпа молчала, ещё не зная, что делать. Какой-то серый человек, весь гибкий, словно бескостный, услыхав имя, названное седоусым, протиснулся сквозь толпу и встал, глядя Юрасю в рот тёмными, словно у крота, глазами. Ждал.
— Плюнь, — посоветовал Раввуни. — Был злодеем — был как раз. Стал Христом — значит, анафема. Закон.
Серый, словно услышав подтверждение, начал незаметно подбираться к Юрасю сбоку, где теснее всего стояла толпа. Лицо его было словно слепым и не вызывало никаких подозрений. Длинные рукава скрывали руки.
Неизвестно, чем бы кончилось молчание, если бы серый вдруг не бросился вперёд. Это было сделано молниеносно, никто даже не успел понять, что происходит. На секунду он как бы прилип к Христу, в мгновение ока занес руку с чем-то блестящим, прижатым к запястью и предплечью, и сверху вниз нанёс скользящий, страшный, на волос от тела, мастерский удар.
Потом выдернул блестящее (слепое лицо его сияло неслыханной, фанатичной одержимостью) и прорыдал в самозабвенном восторге:
— Лотр! Церковь Святая! Прими врага!
Христос повернулся и, шатаясь, посмотрел на него. Всё это совершилось так скоро, что времени не хватило бы на два взмаха ресницами. Серый сноровисто перехватил нож (никто и не заметил как) и ударил снизу. Но на сей раз оплошал: Юрась заехал ему ногой по руке, выбил блестящее и ударом в лицо свалил на апостолов. Серого схватили.
— Волки Божьи! — с пеной на губах, в экстазе кричал серый. — Рвите! Терзайте!
— Лотр? — всё ещё шатаясь, переспросил Христос.
— Взгляните на лучшие мои времена! — распинался изувер. — На муку мою! Гляньте, вот рвут меня, но поражён сын Велиала!
Все смотрели на него и на землю. На ней ртутным, чуть искривлённым языком поблескивал страшный зарукавный клык — уменьшенная копия меча для боя в тесноте. Уменьшенная и, понятно, рассчитанная на удар одной рукой.
— Что ж ты не падаешь? — кричал схваченный. — Падай! Падай! Душа твоя уже в пути.
— Мастер, — даже с некоторым уважением признал Христос. — А падать мне зачем?
Только сейчас народ ахнул.
— Бессмертный? — Фанатик обвис.
— Не действует? — загудели голоса. — Понятно, не действует. Знал бы, на кого руку поднимать.
И снова молчание. И снова люди услышали, как дьякон на верхних нотах, почти срывая голос, возглашает: «Ан-на-фем-ма-а-а-ы».
— Хлопцы! — завопил вдруг молодой. — Да это что же?! Его гнать будут, проклинать, а мы молчим? Он заступается, а мы молчим? Да если они Бога клянут, если нож на Него заносят, что дома их, как не гнёзда дьявольские?!