Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
— Заждались мы! Тоскою изошли! — голосили измождённые люди.
— Шкуру с нас последнюю заживо содрали!
— Разорение, пепел вокруг! — плакали запрокинутые глаза.
— Магнаты да попы ненасытные!
— Жизни дай! Жизни дай! Заживо помираем!
Тогда он стал подниматься на гульбище. Уверен был: правильно сделает, что нанесёт удар тут. Только не ведал, что здесь столько найдется тех, кто шёл с ним на татар, кто знает его, с кем ему будет легче.
Вот они. Море.
Капеллан встал перед ним, загородил дорогу.
Маленький, похожий на бочонок человек. Очевидно, в это время должен служить здесь мессу. А за спиной его — монахи, служки. Этих не убедишь,
— Стой, — рявкнул капеллан. — Ты кто?
— Христос.
— Если ты Христос, где мать твоя? Где сестры и братья?
— Я мать Ему! — крикнула из толпы старуха, что молила о корове.
— И я!..И я!..
Мы Ему братья! Мы сестры! Мы! Мы!
И этот крик заставил Братчика забыть, что за ним охотились, ибо люди оставили его. Из-за этого крика мир как-то странно затуманился в его глазах, и он впервые не посетовал на свою судьбу.
«Могла ж и вправду быть хата».
И он вспомнил хату под яблонями... Стариков на траве... Тихую речку, где водились сомы... Самого себя, пускающего на Купалу венки.
И уже понимая: так надо... так надо ради святой причастности к горю всех этих людей, к радости их, к общей жизни всех человеков, он сказал (и это было правдой):
— Была у меня хата. Далеко-далеко. Там теперь пепелище. Пыль. Прах. Как у всех вас. И виновен я, знаю: забыл. В гордыне своей вознёсся, брезговал, ниже себя считал, простите меня. А теперь вспомнил... А ну, прочь с дороги!
Со звоном вылетело огромное окно — как всегда, перестарался Филипп.
— Прости, Матерь Сущего, Циота, Житная Баба, Матерь Божья, — произнес Братчик. — Тебе же не нужно.
И он пригоршнями начал брать из алтаря золото и драгоценные камни и сыпать их между одеждами. Капеллан, увидев святотатство, сбежал, чтобы не погибнуть от неминуемой небесной молнии.
«...I кеды быў да алтара прыведзены, з рук іх вы-рваўшыся, яка шалёны прыпаў да алтара, на якім было поўна пенязей и камыкаў, на афяру злажоных, і, хвацяючы пенязі, клаў іх сабе ў распор аж занадта. Мніх-каплан, каторы на той час імшу справоваў, ад страху ўцёк» [125] .
Народ на улице слышал крики. Затем сам капеллан бочонком скатился с гульбища, кинулся прочь:
125
«...И когда был к алтарю приведен, из рук их вырвавшись, как ошалелый припал к алтарю, на каком полно было денег и камней, на алтаре сложенных, и, хватаючи деньги, клал их себе в распор даже слишком. Монах-капеллан, который на то время мессу служил, от страха сбежал».
— К алтарю припал! Камни хватает! Матка Боска, да лясни ты его по голове!
Служки схватились за мечи — встал на дороге у них Тумаш. Выставил вперёд довольно могучее, хоть и опавшее от голодовки пузо. Напряг грудь.
— За оружие хватаешься? При Матери? Я вам схвачусь. Я вас сейчас так схвачу!..
Тех как ветром сдуло. И тогда на Христа бросились ошеломлённые монахи. Схватили за пояс, сорвали его...
«Па ім (каплану) другі мнішы, адумеўшыся, прыпадуць пояс на ім абарваць, мнімаючы, бы пенязі клаў за кашулю занадта, але ад тамтоля толькі камыкі павыпадалі, а пенязі ся ў распоры, за падшыўкаю сукні засталі. Мніхі, здумеўшыся... думаючы, бы пенязі
126
«За ним (капелланом) другие монахи, одумавшись, припали пояс на нём оборвать, думая, что деньги клал за рубаху слишком, но от того только камни повыпадали, а деньги все в распоре, за подшивкою одежды остались. Монахи, одумавшись, думая, что деньги в каменье это обернули средством дьявольским, начали заклинать каменье, и молитвы над ним читать, и псалмы петь, чтоб они снова в первую форму свою обернулись».
...На пол действительно высыпались камни. И все остолбенели.
А затем начался шабаш и содом: стоны, плач, дикие завывания от страха, выкрики. Чуть ли не истерические голоса на верхних нотах выкрикивали псалмы:
— Нечестивые не будут пред глазами Твоими, Ты ненавидишь всех, сотворяющих беззаконие.
Кто-то рыдал:
— Ибо нет в устах их истины... Осуди их, Боже, пусть падут они от замыслов своих; по множеству нечестия ихнего отринь их, ибо они взбунтовались против Тебя.
Ещё один горланил, как испуганный змеёю бугай:
— Сокруши мышцу нечестивому и злому так, чтоб искать и не отыскать его нечестия.
Христос стоял над этим столпотворением и усмехался. Сейчас он брезговал только этими.
Музыка сменилась. Кто-то, видимо, изуверился в псалмах и начал заклинать, как тёмные его отцы:
— Чёрт Савул, чёрт Колдун — отступитесь. Пан наш Перун, Иисус наш наимилостивый. Белее, скотский бог, и Власий святой, рассейте, засыпьте подкопы, сделайте так, чтоб каменья в первую форму свою обернулись.
После этой дикой какофонии свалилась внезапная тишина. Монах склонился над каменьями и осторожно, словно жар, пощупал их:
— Н-не помогло.
Лица были обескураженными и разочарованными. И тогда монах взял Евангелие, Псалтирь и заклинальную книгу и шваркнул их о пол:
— Если такого дьявола не видели — катитесь с ним сами ко всем дьяволам!
«...Але калі тое каменю нічога не памагло, мніх кнігі свае заклінальныі, разгневаўшыся, кінуў аб зямлю, мовечы: ежасмы такога дыявала не бачылі, пойдзеце там з ніх да ўсіх д'яблаў». [127]
Звучно, страшно брякнулись о каменные плиты тяжёлые тома в коже, дереве и золоте. Иаков Алфеев зажмурил глаза.
127
«...Но когда то камню ничего не помогло, монах книги свои заклинальные, разгневавшись, кинул об землю, говоря: ежели такого дьявола не видели, пойдёте там с ним ко всем дьяволам».
Ему показалось: ударил гром, и дьявол, дико захохотав, явился в огне, схватил книги под мышки, смердящие потом, серой и сожжёнными грешниками, сделал непристойный жест в сопровождении такого же звука и громоподобно взлетел.
Он поднял веки и понял, что это катятся по ступенькам, удирая, монахи. Книги по-прежнему лежали на полу.
Христос бросал с гульбища в народ охапки ожерелий и деньги:
— Спокойно подходите, люди. Берите по золотому или по жемчужине. Хватит этого на зиму, лишь бы было где купить. Берите! Не нужно этого ни Житной Матери, ни мне. Несите детям! Живите! Для кого, как не для себя, собрали всё это они?!