Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
— Вот так, — эхом повторил Тумаш.
— Вот так, — подхватил Раввуни.
Апостолы виновато, как побитые, переглянулись.
— А что, — встрепенулся Симон. — И мне хочется в Гродно войти. Поглядеть, как там, кони там какие. Я уж было и разучился...
— Да и правда, — поддержал Пётр. — Бросить на пороге...
— Эва... Грех.
— Кто шаг сделает — того я мечом, — пригрозил Фома.
— Того я мечом, — решительно изрек Раввуни.
— Ладно, — за всех согласился Андрей.
— Мы в истине хотим ходить, — поддакнул Иоанн. — Ты нам верь.
Попробую. В последний раз. — И Христос увидел лицо Фомы, какое-то собранное, дивное лицо. — Ты чего, Тумаш?
— Осточертели мне эти поганцы. Вот призову всю свою веру — и половина их из хаты исчезнет. Пусть возле огня ходят.
— Валяй, — разрешил Христос.
Фома зажмурился, стиснул кулаки. Лицо с надутыми словно нарочно мщеками стало ещё краснее...
...Хлопнули двери. В хату вошёл седоусый.
— Послы из Гродно. Босяцкий.
Фома сильно выдохнул воздух и захлопал глазами. Потом плюнул:
— Вот те на! Ещё даже и больше стало... Нет, брат. Как гадость какую накликать — это у меня легко. А как чего хорошего — так нет.
Босяцкий вошёл в хату и улыбнулся улыбкой старого знакомого.
— Приветствую тебя, Христос. И вас, апостолы.
Увидел разрубленный пополам стол. Плоские глаза расширились.
— Да это так, — пристыженно растолковал Братчик. — Малость забавлялись.
— Практиковались малость, — поправил Фома.
— Толкуй, зачем тут? — сурово спросил Братчик.
...Доминиканец кончил. Все сидели молча. Истомные тени лежали в глазницах Юрася.
— Что ж, я выслушал, — сказал он. — Спасибо за выкуп.
У некоторых загорелись глаза. Только Фома недоумевающе и брезгливо сложил губы да Раввуни вскинул голову.
Христос смотрел теперь в глаза Босяцкому. И доктор honoris causa с изумлением увидел, что сейчас из этих больших глаз не плывёт то, что неуловимо подчиняло человека, делая его добрее. Глаза были расчётливыми и сухими.
— Видишь ли, — продолжал Христос. — Это если сосчитать, сколько на Белой Руси простых, да поделить, так на один золотой — сорок человек.
— Ну. Так они и того не имели. Берёшь?
— Понимаешь, страшно мне жаль. И взял бы, раз добрые люди так уговаривают. Нельзя же обижать. Бога в душе иметь надо. Да вот только для одного меня этих ста тысяч много. Сам столько не стою. А как на весь народ поделить — позорно мало. Ну что им с этого? Одних поршней больше стоптали, сюда идучи. Всё равно как сторговать корову по дороге на базар да, не увидев его, переть назад. Прости, не хочу я ничего брать от вас.
— Вознесись, озолотим! Свободен будешь.
— Так для меня той свободы и так хватит. А ты вон их спроси.
Доминиканец водил глазами по лицам апостолов и твёрдо знал, что эти бы согласились.
— Да мы с ними договоримся.
— Смотришь не туда, монах.
Юрась показывал в окно. За окном горели огни. Словно звёздное небо упало на землю.
— Может, крикнуть? Рассказать про выкуп? Спросить, хватит ли свободы? Не отдадут ли лишней?
Босяцкий понял, что всё кончено. И все же не сдержался — буркнул:
— Свобода... свобода... Каждый раз, как вы её кликаете, она поднимает голову. Не трогайте вы её. Она хорошая баба. Дайте вы ей лет сто поспать спокойно, а там хоть конец света — пускай встаёт.
— Она хорошая баба, — согласился Христос. — Наша баба. А поскольку она наша баба, не твоё, монах, дело, в какой час ночи нам её будить. Ты, монах, святой, значит, ты в этих делах понимать не должен.
Спокойный, почти ленивый зевок. Пёс Божий вздохнул:
— Нет, Христос. Это не я, видать, святой, а ты, если столько золота бабе под ноги бросил, лишь бы на мгновение ей в глаза посмотреть, а после сдохнуть без покаяния.
Христос встал:
— Иди ты отсюда. Напрасно старался, ехал. Не боимся мы королевы, не нужен нам выкуп. Да, святой. Дьяволом был, а теперь святой. Святее Павла. — Склонился к нему и прошептал: — В темницах сидел, меня ранили, сто раз был при смерти.
Пальцы схватили затылок доминиканца стальной хваткой, повернули лицом к окну, к огням.
— Меня пороли, как их, потому каждый удар по их спине горит теперь на моей. Мириады ударов палками, кнутом, каменьями. Я волочился, блуждал, как Павел и как они. Разбойники на меня нападали и свои братья. Я голодал их голодом, и жаждал, и мёрз, и ошибался, и грешил, и свят был. Но я никого ещё не предал на этой земле. И не собираюсь. Я не хочу быть ни с кем, кроме этого народа, теперь навеки моего. Я заслужил это право... Я — это всё за них... И если они — народ, то я — также. Вот последнее моё слово.
Плоские, чуть в зелень, как у ящерицы, глаза погасли. Доминиканец встал.
— Смотри. Завтра ещё можешь передумать. А послезавтра заговорит сталь.
— Пусть, — отрывисто бросил Христос. — Если молитвы не переубеждают — пускай говорит она.
Хлопнули двери. Чёрная фигура медленно проплыла под окном, заслонив на минуту огни. А после они засияли словно ещё ярче.
Глава 40
НАГОРНАЯ ПРОПОВЕДЬ
И пред последнею тою ночью медленно восходил народ на Красную гору, что под самым Гродно. Тащили пару канонов, захваченных дорогой, истомлённо влачился людской поток.
Гора всё гуше щетинилась вилами, цепами и копьями. Десятки и сотни находили себе место. Но большинство не торопилось с этим.
Садилось солнце. В последних его лучах сиял вдали великий город, цель похода.
Город пребывал в покое и мире, словно не знал, что глядят на него тысячи глаз. Со всеми своими четырёхугольными и круглыми башнями, с десятками переулков и улиц, Стрыхалей и Мечной, Утерфиновой и Ободранного Бобра, с выселками, тупиками и слободами, со шпилями храмов и свинцовой крышей замка, с далёким Неманом, с тенью и светом, со страшной Воздыхальней, которую не было видно с Красной горы.